- Беги за мной, там, впереди, черная лестница и переход в соседний дом. Если повезет... - Федор мчался изо всех сил, будто на карту была поставлена вся его жизнь. "Если повезет..." - твердил он, крепко сцепив зубы и почти позабыв о том, ради кого пошел на такой риск.
И лестница, и переход - все это было; они пробирались между каких-то железных ящиков и закопченных труб, спускались вниз и карабкались по ржавым прутьям пожарных лестниц. "Кожаный" не отставал ни на шаг, но для Федора сейчас ничего на свете не было важнее его собственной жизни и воли. Он почти ненавидел этого сытенького жлоба, и ненависть гнала его вперед, придавая сил, сноровки и удачи. Ведь только удачей мог он сейчас объяснить то, что нигде на всем пути им не встретилась намертво заколоченная дверь или замурованный переход.
Они вылетели на улицу почти за два дома от своих преследователей. Федор услышал со стороны Васькиного двора громкие крики, "кожаный", задыхаясь, затравленно оглядывался по сторонам. Два выстрела разорвали воздух, потом еще и еще... Стреляли с чердака, оттуда, где они только что были, значит, погоня буквально шла по пятам. Теперь Федору уже не нужно было руководить "кожаным". За те минуты, пока они отрывались от преследователей, они превратились в одно целое и любое движение одного каким-то чудесным образом передавалось другому, даже если оно еще и не было сделано. Они понимали друг друга без слов.
Петляя между кустов, прячась за деревьями, они преодолели сквер и выбежали прямо на забитую машинами магистраль. Впереди остановился автобус, и еще несколько отчаянных прыжков вбросили их в его открывшиеся двери. Еще миг, и автобус затерялся в лавине транспорта.
Федор сидел в плетеном шезлонге на террасе огромного дома в районе Рублевского шоссе. Вокруг раскинулся настоящий парк. На Федоре был шелковистый халат с вышитой на груди надписью "Пьер Карден", перед ним на столике стоял бокал с коктейлем, только что приготовленным барышней в розовом фирменном костюмчике. Федор уже попарился в финской бане, затем искупался в бассейне и пообедал.
С тех пор как "кожаный" привез его сюда, а тому минуло уже часа три, его никто ни о чем не спрашивал. Более того, отдав распоряжения прислуге насчет гостя, сам "кожаный" куда-то исчез. Может быть, даже уехал, потому что Федор слышал урчание отъезжающей машины.
И в автобусе, и потом, когда добирались сюда на частнике, они с "кожаным" не перемолвились и словом. И только тогда, когда Федор увидел глухой бетонный забор, отгораживающий владения спасенного им человека, оценил ажурные очертания будто игрушечного замка, укрытого в роскошном саду, он понял, что "кожаный" такая птичка, каких ему раньше встречать не приходилось.
"Однако как выросло благосостояние советского народа", - с иронией думал Федор, разглядывая витражи просторной террасы, отделанной ценными породами дерева. Ему вспомнилась крылатая фраза из американского фильма с Джейн Фондой: "В таком доме и в таком районе нищие не живут". Он догадывался еще в зоне, что "новые русские" - это вообще довольно закрытая и обособленная каста, с которой простому смертному и даже таким крутым парням, как он, просто невозможно пересечься. У них свои друзья и соседи, свои магазины, свои враги, свои кабаки, наконец. Это не мелочь ларечная. Но вот пересеклись все-таки дорожки. Выпала козырная масть Федору, теперь бы не упустить шанс.
"Денег не возьму, - решил он, - не дешевка какая-нибудь, пусть в свиту берет". И сердце сладко защемило в предчувствии крупного выигрыша.
"Кожаный" действительно уезжал. Он появился где-то около десяти вечера, когда Федор, поужинав, сидел за телевизором, но думал-то, конечно, о своем.
- Отдохнул? - вопрос застал Федора врасплох, он не слышал шагов неожиданно возникшего в комнате человека.
Артюхов обернулся и заметил слабую улыбку, обращенную к нему.
- Отдохнул.
"Кожаный" присел в кресло, исподволь оценивающе приглядываясь к собеседнику.
- Откуда ты взялся, расскажи.
Федор пожал плечами, начало разговора не понравилось ему, он не знал, надо ли ему исповедоваться перед человеком, даже не назвавшимся по имени.
"А если я братве крупное дело запорол, - впервые подумалось ему, и не менты это были вовсе? Кто знает, что за фраер передо мной? Пришьют здесь, и концы в воду..."
Этот переход от эйфории крупной удачи до ощущения близкой опасности нелегко дался Федору. Он понял, насколько устал и что более всего сейчас хочет уснуть. Лицо его помрачнело, и это заметил человек в кресле.
- Ты, я вижу, мужик тертый, опытный, - усмехнулся он. - Не доверяешь, это понятно. Но жизнь ты мне сегодня спас, уж и не знаю почему. Мои битюги все прошляпили, зачем только деньги плачу. Разжирели, мышей не ловят. С ними я разобрался, а с теми... - он помедлил, - разборочка впереди.
Так весело и дружелюбно сказал, что Федор, весь сжавшись, понял: амбец и Ваське, и тем, кто на его хате "кожаного" ждал-поджидал.
- Давно с курорта? - выбросил новый вопрос тот, будто выкидуху достал.
- Утром прибыл, - нехотя процедил Федор, удивляясь тому, каким долгим оказался этот день.
- А! Так ты чист перед партией и родиной! - рассмеялся "кожаный". - Отметим и это дело, плюс мое чудесное спасение. Давно я так не бегал, да еще по чердакам!
- Значит, засада не ментовская была? - вырвалось у Федора.
- Поговорим и об этом. - Хозяин встал. - Да и познакомиться пора. Меня зовут Артур Нерсесович Аджиев, предприниматель, а в светлом советском прошлом - ученый, спец по Китаю и электронике. Ну, в общем, "новый русский" чистого разлива.
Он откровенно насмешничал, и Федор вспомнил, как говорил о таких в зоне его начитанный кореш: "Настоящие "новые русские" в большинстве никакие не русские. Ты в их кодлу рылом не вышел. Живи в своей хрущобе, можешь впендюрить джакузи если получится, отделать мрамором кухню и сортир, но на контрольный пакет акций Красноярского алюминиевого пасть не разевай. Там есть свои, граждане Израиля, свободной Ичкерии, французы из Верхней Вольты..."
- Да уж, я не француз из Верхней Вольты... - Федор тоже поднялся. - Артюхов моя фамилия, Федор Артюхов.
Ему почему-то страшно стало жаль и себя, и шепелявого ханыгу Ваську, и корешков, оставшихся в зоне доматывать срока за свою неудачливость...
- Француз? Из Верхней Вольты? Браво, Федор, ты шутник, люблю таких. Пойдем-ка, стол готов.
Федор впервые за шесть лет спал в комнате один, а уж такой удобной кровати, шелкового скользящего белья у него сроду не было. Судьба показала ему кончик такой жизни, о какой он и не мечтал, потому что не представлял даже, что так бывает на свете. Одно дело в кино на миллионерское житье-бытье смотреть, а тут собственное тело, каждая его клеточка ощущали, что такое настоящий комфорт. Богатство.
Покажи-ка такое всем в натуре - глотки друг другу перережут, зубами ближнего загрызут.
Он не стал много пить с хозяином, остерегался, что развезет от усталости и новизны обстановки, от всего, что пережил за день. Артур Нерсесович, наоборот, напропалую заливал пережитый недавно шок. Разговора у них связного не получилось, но, может, это и к лучшему. Сейчас Федору не хотелось торопить события, он должен был, как зверь, отлежаться в норе, чтобы обрести привычные повадки, чутье и силу.
Тишина давила на уши. Там, в секции, их было более двадцати человек. Кто-то страдал недержанием газов, кто-то дышал во сне так, будто работали кузнечные мехи. Ночью кричали и плакали: "жорики" переживали и в снах свой первый арест; кто-то вставал курить и долго надсадно кашлял. Красный свет контрольной лампочки, растекаясь по стенам, делал их обиталище таинственным и мрачным. Сосед по нарам, доходяга-интеллигентик, говорили, в прошлом даже поэт, что-то писал по ночам в разрезанной пополам ученической тетрадке, благо его койка была как раз под лампочкой, а Федор вспоминал и мечтал, добираясь в своих фантазиях до мучительно-счастливого состояния освобождения.
Здесь, в этом доме, похожем на давно забытую детскую сказку, Федор старался пропустить через себя каждую секунду, чтобы продлить редкое в его лихой жизни чувство покоя и умиротворения.
Когда сон все-таки одолел его, чьи-то мягкие руки обвили его шею, и он, не поняв в темноте, кто это, покорно отдался умелым прохладным пальцам, обласкавшим его с головы до пят. Весь осыпанный поцелуями, точно лепестками душистых цветов, Федор, не различая яви и сна, медленно погрузился во влажную мякоть щедро отданного ему женского естества, безличного, безымянного и оттого еще более желанного, потому что теперь с ним были все те, о ком мечтал он долгими лагерными ночами, и те, о ком не мечтал, но знал, что они где-то есть и могли бы принадлежать ему.
С ним была женщина всех женщин, тело, плоть, живая, дарящая блаженство и ничего не требующая взамен.
Он уснул и так никогда и не узнал, с кем же провел эту ночь. Да он и не хотел этого знать.
...Три дня пролетели у Федора в полном безделье, когда после завтрака Аджиев спросил его перед тем, как уехать в город: