— Мукаев? Не помню.
— Ну, как же так, Иван Александрович? — с тоской сказал лейтенант. — Дети же. Жена.
— Что ж. Значит, Мукаев. Пойдемте. Где она?
— Приехала.
— На чем приехала?
— На машине. На вашей машине.
— Она что, водит мою машину? — Отчего-то ему вдруг сделалось неприятно. А меж тем ассоциации, связанные со словосочетанием «моя машина», он к неприятным не отнес бы. «Моя машина» — это звучало очень здорово. Да, машина у него была, это точно.
Он мельком глянул в зеркало на стене в коридоре. Что ж, в костюме, даже таком безобразном, он чувствовал себя гораздо увереннее, чем в больничной пижаме. Костюм — это было его. Рабочая одежда. Но хороший костюм. А этот, как мешок. Что ж, значит, так надо, придется стерпеть и плохой костюм. Не в пижаме же к ней идти.
Она стояла у машины. Недовольно поморщившись, он отметил, что машина не новая и не иномарка. И женщина не очень молодая, лет тридцати — тридцати пяти. Волосы короткие, светлые, ему показалось, что крашеные. Фигура не полная, стройная еще, но уже не по девически, а зрело, по-женски. Невысокого роста, приземистая женщина, внешности самой заурядной, широкобедрая, но с маленькой грудью. Он сразу же подумал, что такие женщины ему никогда не нравились. Увидев его, эта женщина зарыдала, кинулась с криками «Ваня, Ваня, где же ты был, родной?!»
Он сначала отступил, потом оглянулся, увидел высыпавший на крыльцо персонал больницы. Неудобно как-то получается. Позволил ей подбежать, но сам так и не сделал ни шага навстречу. Когда повисла на нем, терпел. Когда стала горячо целовать, отстранился. Спросил осторожно:
— Извините, как вас зовут?
Она вдруг шарахнулась, схватилась за голову, завыла уже совсем по-бабьи, в голос:
— Господи, да что же это такое?! Да что же с тобой сделали?! Ваня!!
— Зоя, Зоя, -вдруг прошипел ему в ухо стоящий рядом лейтенант Майоров.
— Зоя, — послушно повторил он.
— Вспомнил? Господи, неужели вспомнил?
Она снова кинулась на шею, ему стало мокро и неприятно от ее поцелуев и слез. Подумал вдруг: «Не то. Не то. Ни губы, ни пальчики».
Та, которую звали Зоей, оторвалась от него и побежала в больницу, подписывать какие-то бумаги и улаживать формальности. Он понял только, что его повезут в родной район, наверное, тоже в больницу. В другую, поближе к дому. Лейтенант Майоров помог ему сесть в машину, сочувственно сказал:
— Ничего, обойдется. Хорошая женщина.
Он не ответил, сидел на заднем сиденье, смотрел в окно. Эта Зоя все суетилась, все благодарила кого-то, всхлипывала, сморкалась, вытиралась белым носовым платочком, косилась на него, сидящего в машине, снова всхлипывала. Он же, глядя на все эти мелкие, суетливые ее жесты, думал только об одном: «Господи, как же я буду жить? Это же совершенно чужая мне женщина!»
Потом она села за руль, обернулась, заботливо спросила:
— Тебе хорошо, Ваня? Удобно?
Он кивнул молча, не найдя для нее ни единого слова. Майоров, Петренко и тот, третий, в штатском, сели в другую машину. Ему хотелось крикнуть: «Не надо! Не оставляйте меня с ней! Я же совершенно не знаю, что с этой Зоей делать! Не знаю, о чем говорить!»
Но, должно быть, являлся он человеком сильным, помощи просить не привык, а потому скрипнул зубами, промолчал. В конце концов, он мужчина. Разберется, что делать с женщиной, тем более с женой.
— У нас есть дети? — спросил он, когда машина тронулась с места.
Эта Зоя снова зарыдала, машина дернулась в сторону, он испугался, что вот теперь, когда все более или менее прояснилось, не хватало еще только врезаться в какой-нибудь столб. Да бог с ней, пусть будет Зоя. Жизнь. Да, именно жизнь. Откуда-то он знал, что так переводится с греческого ее имя.
— Зоя, не надо. Я все вспомню.
— У нас девочки, близнецы. Маша и Даша, — взяв себя в руки, сказала она.
— Да, наверное, так оно и есть.
Они выехали на шоссе, повернули в противоположную от Москвы сторону. В душе у него вдруг поднялась какая-то муть. Закрутило, завертело, хотя вспомнить он по-прежнему ничего не смог. Совершенно точно знал только одно: ему надо было сейчас ехать совсем в противоположную сторону. Дело, ради которого он с таким упорством еще вчера утром брел по дороге, надо было сделать там, в Москве. Но, как и многое другое, как всю свою предыдущую жизнь, он никак не мог вспомнить, что же это было за дело.
Вечер
Когда эта Зоя ушла наконец, он почувствовал облегчение, перевел дух. Хорошо, что хоть детей сегодня не привели. Нельзя же так сразу. Эта Зоя сказала, что завтра. Что ж, завтра так завтра. По крайней мере, он подготовится, соберется с силами. Что там надо сделать? Обнять их, поцеловать, прижать крепко к родительской груди? Считается, что именно в этот момент он должен умилиться от счастья и все вспомнить. Почему же ему все равно? При слове «дети» ничего, никаких чувств, кроме боли. Ни нежности, ни счастья. Маша и Даша, две девочки. Может быть, он хотел сына? И откуда вообще взялась в его жизни эта Зоя с ее детьми?
Городская больница, куда его привезли, самая обычная, не психушка какая-нибудь. Считается, что он нормальный, раз не кричит, на людей не кидается, головой о стену не бьется. Просто у него черепно-мозговая травма, приведшая к временной потери памяти. По-научному — амнезия. Про наркотический препарат, которым его пичкали неделю, все как-то забыли. Вот подлечат, укрепят ослабленный организм и выпустят на волю.
И тут он накрылся с головой одеялом и тихонечко, так, чтобы никто не слышал, взвыл: «Господи, а за что?! Лучше бы я умер!! Кто это со мной сделал?! Кто?! Убью! Совершенно точно: вспомню все, найду и убью его. Непременно убью».
Утро
В больнице он провел целый месяц. И как-то сразу вычеркнул его из жизни, потому что ничего важного для него за этот месяц не произошло. У него брали анализы, делали снимки, давали какие-то лекарства, кололи витамины, вливали внутривенно глюкозу, усиленно очищали организм, крутили и вертели, допрашивали с пристрастием и без, стараясь вернуть из небытия его память. В конце концов он понял, что надо признаться во всем. В том, что он — Иван Александрович Мукаев, следователь районной прокуратуры, муж этой Зои и отец двоих детей. Хотя, убей, ничего этого он так и не вспомнил.
Весь месяц эта Зоя таскала в больницу альбомы с фотографиями и детей. Две смуглые, черноволосые и очень хорошенькие девочки-близняшки десяти лет ему в целом даже понравились. Они были сдержанными, наверное, в него, на шею не вешались, «папа-папа» не пищали. Держались вместе, поближе друг к другу, рассматривали его очень внимательно глазенками-угольками и почему-то не улыбались.
— Они тебя раньше так редко видели, — всхлипнула эта Зоя. — Ты очень много работал, Ванечка.
Что ж, теперь дочки видели его каждый день и даже начали к этому понемногу привыкать. Начали садиться к нему на колени, Маша на правое, Даша на левое, сдержанно рассказывать об успехах в учебе. Вообще, они никогда не ссорились, без всяких споров и раздоров, так же как оба его колена, делили все, что доставалось им в этом мире. Ни одна из девочек не хотела правое колено вместо левого, розовый бант вместо голубого.
— Хорошие дети, — сказал он жене, и эта Зоя снова начала тихонечко всхлипывать.
— Ваня, неужели же ты не помнишь, как их всегда называл?
— Как?
— Ну, Ванечка, родной, вспомни! Пожалуйста, вспомни!
— Нет, не могу.
— Они родились такие махонькие, весом по два с половиной килограмма, я очень долго лежала в роддоме, потом в больнице, а когда привезла их домой… Ты помнишь? Они родились с густыми темными волосами. Я положила их в детскую кроватку, под белое-белое одеяльце. Они лежали, такие смуглые, темноволосые, в тебя… И я сказала: «Ванечка, какие хорошенькие темненькие головёшки». Помнишь? Что ты мне ответил?
Он молча покачал головой. Эта Зоя снова всхлипнула:
— Ты сказал: «Не головёшки, а головешки». Ты всегда был шутником. Мы так и стали звать их: Головешки.
— Да? Не очень-то это хорошо звучит, — жалко усмехнулся он.
— Но я никогда с тобой не спорила, Ванечка. Я любила тебя со школы. Мы учились в одном классе… Ты помнишь?
— Нет.
Так было почти каждый день. «Ты помнишь?» — «Нет». Какая-то игра, которую и он, и эта Зоя приняли охотно. Он послушно листал альбомы с фотографиями, говорил свое «нет» и думал только о том человеке, которого должен найти и наказать. То, что он никому никогда не прощал насилия над своей личностью, помнил совершенно точно.
— А это твоя мать… Ванечка, ты помнишь?
— Такая молодая? — удивился он. — Она, должно быть, еще жива?
Зоя снова зажала рот ладошкой, схватила в нее сдавленный всхлип, удержала. Потом сказала:
— Вы последнее время с ней не очень-то ладили, но она придет.
