Когда год назад нашли Светлану — двадцать шесть лет, сорок девять килограммов, венок из свадебного салона, грубо изрезанное лицо, правое колено разбито молотком — убийца удостоился целого разворота в криминальной хронике местной газеты. Преступлением неприкрыто восхищались, потому что в молодой стране можно было все. Его обсасывали, как бесконечный разноцветный леденец, краешек которого достался каждому — и тем, кто искал повод покритиковать правительство, тем, кто ностальгировал по «неразвращенному зарубежной дрянью» прошлому и тем, кто видел в преступлении реакцию на пережитки этого самого прошлого. Досталось и тем, кто хотел красивой истории — Вета погибла накануне свадьбы. Ее жених, изведенный допросами, подозрениями и показным сочувствием, уволился с работы и уехал из города.
Когда нашли вторую девушку, Татьяну — двадцать четыре года, пятьдесят шесть килограммов, татуировка в виде цветущего папоротника в россыпях алеющих ягод сигаретных ожогов — заговорили о маньяке.
Наталья, самая старшая из жертв — тридцать два года, шестьдесят килограммов, особых примет нет, характер повреждений не подлежит обсуждению в прессе. Ее впервые назвали «Офелией» и с тех пор все убитые женщины потеряли имена.
Когда умерла Вера — двадцать два года, сорок пять килограммов, выжженный паяльником узор на животе — пресса захлебывалась восторгом, а женщины по всему городу перекрашивались в темный цвет.
Рада тоже хотела перекраситься, но не успела. Ее убили всего через неделю после Веры. И Яр не поверил, когда ему позвонили из милиции.
Рада — двадцать два года, пятьдесят три килограмма, пианистка со сломанными пальцами. Рада — марево отфильтрованного тюлем света, чай из глиняного китайского чайника, поцелуй с горечью рябиновой ягоды, сорванной у дороги. Рада. Так не бывает.
Не верил, когда позвонили, не верил даже после опознания. Кто-то мертвый с лицом Рады, да, это он может подтвердить. Расписаться? Конечно, это ведь ничего не значит.
Но эта новость была везде. С обложек журналов, из газет, телевизоров и радиоприемников ему кричали, что Рада умерла. Страдала перед смертью, жестоко и бессмысленно. А потом ее изуродовали, сбросили в реку и превратили в образ.
Лишили имени. Она теперь Офелия и «очередная жертва».
Яр знал, что это неправда. Но никому не собирался ничего доказывать.
И Яне тоже. Пусть не забывает, как звали ее сестру на самом деле. Пусть не мешает ему делать то же самое для Рады.
— Я не устраиваю сборища вроде «давайте делиться светлыми воспоминаниями, так они вечно будут жить в наших сердцах», — откликнулась на его мысли Яна. — Мы… просто собираемся. Разговариваем, пьем, в карты играем, песни поем. Еще устраиваю кинопоказы… я работаю в прокате. Почти каждый вечер кино смотрим.
— Песни — это мантры? — не удержался Яр. Слишком Яна и ее подруга напоминали сектанток. И нелепым видом и нездоровым блеском в глазах.
— Это песни. «Все идет по плану» и «Батарейка», — усмехнулась Яна. — Приходи, Яр. У нас лучше, чем на мосту.
— Когда? — спросил он, вставая.
— Всегда, — ответила Яна. — В любое время. Я никогда не запираю дверь.
Глава 2. По трамвайным рельсам
Конечно, Яна соврала. Яна вообще врала столько, что впору писать книгу, чтобы не запутаться.
Сейчас она сидела на темной кухне, пила холодный кофе, курила и пыталась разложить пасьянс. Он, конечно, не сходился, потому что она обманула Яра.
Может быть все, кто приходил в ее дом и правда были нужны друг другу. Может, они находили зыбкое утешение, которого не могли отыскать в себе. Но главная причина, почему все эти люди собирались в ее доме была в другом. Они нужны ей.
Раздраженно вздохнув, она перемешала карты и залпом допила кофе. Поморщилась, посмотрела на донышко чашки — пунктирная линия. Потери. У самой ручки — близкие потери.
— Или прерванный путь, — задумчиво сказала она, погладив ободок кончиком пальца.
В квартире было пусто и холодно. Яна растерянно осмотрела крашеные синей краской стены кухни и в который раз порадовалась, что не сделала ремонт. Квартира раньше была частью общежития, в ней еще чувствовался неуютный дух коллективной собственности. Слишком много запахов впитались в стены, слишком много следов остались втертыми в исцарапанный линолеум. С призраками прошлых жильцов все же уютнее.
Можно было вернуться к родителям. Большая квартира, их с Ветой комната так и осталась детской. Конечно, ее заставили барахлом, но родители в любой момент вытащат все. Оставят двухэтажную кровать, два стоящих рядом стола, общий шкаф, который Яна теперь может забить своей одеждой. Новое пластиковое окно, розовые занавески.
Яну передернуло. Нет, лучше здесь.
Можно было позвонить Алисе. Она не спит по ночам, предпочитает отсыпаться днем. В темноте ей мерещится, как кто-то крадется к ее кровати. В глубине души Яна ее презирала — Алиса искала не утешения, а защиты. Ее убивала не потеря подруги, а паранойя. И все же Яна верила, что умирающий забирает за грань нечто большее, чем воспоминания о себе. Если Вера забрала у Алисы чувство защищенности — Яна не станет мешать искать именно его. И звонить, опасаясь разбудить ее, тоже не будет.
Инне всего пятнадцать. Она приходит после школы, тоже ищет голоса, которые заглушат бесконечный шепот ее матери, самой старшей жертвы. Наталье исполнилось тридцать два незадолго до смерти. И Яна, конечно, не станет звонить ее дочери среди ночи. Нет-нет, она Хозяйка, она — центр этого дома, его сердце. Нельзя показывать, что сердце вот-вот перестанет стучать. Она ведь дала людям надежду.
Был еще Владимир, любовник Натальи. Ему можно было позвонить в любое время, и он тут же придет — шумный, подвижный. Заполнит собой всю пустоту. Принесет бутылку коньяка, сигареты и какой-нибудь странной еды — мятый кусок фисташкового торта, палку колбасы из медвежьего мяса. Он работает в аэропорту и часто таскает что-то из кафетерия или из списанной сувенирной продукции. Будет смеяться, шутить, и говорить, говорить, очень много говорить. Забьет ей уши своими историями. Нет, утешаться его обществом — все равно что есть вату от голода. Может, на какое-то время почувствуешь сытость, но пожалеешь гораздо быстрее, чем избавишься от последствий.
Сейчас она была не готова.
И еще было много людей. Много-много, они слетались к ее порогу, как мотыльки. На голоса, звон бутылок, гитарные переборы. На возможность говорить. Кто-то приводил друзей, кого-то приводила сама Яна — случайных знакомых, приятелей, всех, кто стучал в ее двери. Нужно много голосов, чтобы прогнать призраков. Она не боялась, что ее ограбят или убьют — красть было нечего, здесь только старые книги в залапанных переплетах, разномастная посуда, старый радиоприемник да барахлящий телевизор. Если ее убьют — она встретит Вету и скажет правду. Только ей и скажет, больше никто не должен знать.
Оставался один человек, чей голос мог присоединиться к шепоту бывших жильцов ее квартиры и прогнать Вету.
Яна, обреченно вздохнув, вышла в коридор и набрала номер.
…
Лема никогда не нужно было просить дважды. Ни о чем. Спустя полчаса он стоял на ее пороге, замерзший, с блоком сигарет и банкой вишневого варенья.
— Опять? — обреченно спросила она.
— Ну а как же, незабвенная, — улыбнулся он, отдавая ей банку. На его пальто налипла сырая взвесь, но Яна не стала ждать, пока он разденется. Обняла, обтершись щекой о влажный лацкан, клюнула в щеку, увернувшись от его ледяных пальцев, пытавшихся задержать.
— Твоя мама правда думает, что ты ешь столько варенья?
— Я ведь так любил его в детстве, — недобро оскалился он.
— А ты любил? — Яна улыбнулась, прижав гладкий бок банки к животу.
— Терпеть не мог.
— Будешь кофе?
— Буду. У тебя тут пусто, — констатировал Лем, останавливаясь в проеме кухни. Принюхался, сморщил нос: — И накурено.
