— Стой! Не бойся, дурак, я заплачу, что полагается… А там убирайся к черту!..
Но «дядюшка» торопливо и бесшумно, как мышь, перебегал от ствола к стволу, пытаясь укрыться за молодыми сосенками. Не отвечая на просьбы, угрозы, посулы и ругательства, он заводил кассира в глубину рощи, туда, где за деревьями просвечивало другое поле. Вот он вынырнул снова, ярко освещенный солнцем, уже на опушке, и пропал. Кассир призадумался над этой тактикой. Было ясно, что его заманивают в западню, очевидно поблизости караулит кто-то из банды, может, даже несколько человек… Здесь, в безлюдном месте, они легко с ним расправятся… Дрожа от страха, Спеванкевич завертелся на месте, стал озираться. Но ни в роще, ни на ее опушке никого не было. Ничего не значит, все равно они где-то поблизости… Кассиру внушал ужас надвигавшийся вечер и это чувство одиночества, беспомощности… Ах, если б хоть одна живая душа…
Как бы в ответ на его безмолвный призыв из лесочка слева вынырнула лошадь с телегой и неторопливо двинулась по полю. На передке сидел, помахивая огромным кнутом, сгорбленный человечек. Спеванкевич преисполнился самой трогательной благодарности к неизвестному вознице и приободрился. Он бросился прямиком к телеге и ступил на широкую гладкую дорогу.
— Это вы? А вас там ищут не доищутся. Куда вы пропали?
Невеличка Кароль! В соломе на телеге что-то понимающе хрюкнуло. Выходит, свинью все-таки погрузили…
— Не беда, я дал задаток… вернусь завтра, вместе с вещами…
— Хозяйка думала, с вами что случилось, послала девок в сад, по хатам… А вы куда это на ночь глядя?
— А вы куда едете?
— Недалеко, верст с пять, на Покрентицкую усадьбу.
— Сяду-ка я к вам на телегу, мне в ту же сторону… А от усадьбы до станции далеко?
— Чего там далеко… Двух верст не будет.
— Вот и прекрасно.
Спеванкевич вскарабкался на телегу, и лошадь пошла рысцой, а они, покуривая, принялись болтать о том о сем. Кассир был счастлив, что удалось избежать страшной опасности. Он еще не задумывался, куда едет, зачем и что из этого в конце концов получится. Он ощутил сладкую детскую беззаботность, появилось желание вздремнуть. Усталым нервам необходима была разрядка. Нет, нет, он, упаси Господи, ни о чем не позабыл, он псе отложил на более позднее время…
Дороге не было конца, болтовня Кароля нагоняла скуку и усыпляла. Иногда то справа, то слова к телеге робко приближался «дядюшка», но кассир отмахивался от него, как от мухи, и еврей исчезал, понимая, что значит теперь не больше мухи. Не только «дядюшка», но и весь мир уменьшился в размерах, съежился и как-то вдруг поувял. Солнце бросало косые лучи, пробиваясь сквозь толщу темно-красных облаков, и окрестность готова была погрузиться во мрак, близилась гнетущая багровая ночь, Все злило Спеванкевича: и плоская даль полей, и хилые придорожные сосенки, и мослы на крупе вороной лошади, трусящей мерной рысцой, и сама рысца, которая в свою очередь вызывала раздражение своей бессмысленностью. Иногда огромная лошадь отцеплялась и уходила вперед, тая на глазах. Кароль спал, скорчившись, уронив голову на колени, иногда он взмахивал кнутом, и по этому знаку конский зад возвращался на прежнее место… По канаве пробежала черная собака, за ней вторая, третья, четвертая, ни тая… По другую сторону дороги из канавы появились три белые собаки, они бежали гуськом, за ними еще одна и еще… Они обогнали влекущуюся кое-как телегу, и вот уже две бесконечные вереницы собак, белых и черных, уходили вдаль, а сзади набегали и набегали новые. Но даже это не вызвало особого интереса. Лошадь опять отцепилась и, широко расставляя задние ноги, гигантскими, как бы замедленными прыжками удалялась вместе с вереницами собак. Темнело, в пурпурном мраке по полю двигалась тень великана. Это сошедший с почтовой марки сеятель мечет с размаху огромные зерна, и те падают в отдалении с глухим хрустом. Где-то поблизости воткнута, должно быть, в землю его сабля, но сабли не видно, зато над самым ухом, вызывая раздражение, назойливо повторяется все тот же резкий звук. Тьма сгущается, страх растет с каждым движением проклятого точила: фыоть-фьють-фыоть… Это Янтя уселся сзади на свинью и усердно точит нож. Кассир ни за что не хочет его видеть, он берет обеими руками портфель и подает его через голову Янте. Тот перестает точить нож и берет портфель — какое облегчение… Кароль взмахивает кнутом, вороная лошадь растет на глазах, пятится задом к телеге, вместе с ней пятятся все собаки, вот приблизились и… пропали. Где-то во мраке раздается гудок автомобиля. Автомобиль мчится, нагоняет телегу… Снова страх! Кто это настигает его? Квазимодо? Нет, он отдал им свой портфель… Дирекция? Полиция? Ада? Мияновские? Кароль съезжает правыми колесами в канаву, телега накренилась. Мимо пролетает автомобиль за автомобилем, чередой проносятся страшные лица, здесь все… Следом за Адой тянется зеленая вуаль, вот она зацепилась за Спеванкевича, наматывается на голову, на шею, душит его, отравляет знакомым запахом… Едва он распутался и вздохнул — еще машина! За Адой жмет на «форде», пригнувшись к рулю, Квазимодо — пролетел… За ним отец и сын Мияновские, они обнялись и едут стоя в автомобиле… В огромном «австро-даймлере» мчится какой-то жуткий человек в черной маске (Хип?!)… Следом серый лимузин, за рулем солдат в остроконечной каске, на сиденье едет развалясь, тоже в каске и в плаще защитного цвета, сам Рудольф Понтиус… Плащ от движения распахнулся, обнажились белые ребра и суставы, костяная рука салютует, а под широким козырьком каски в черных провалах глазниц и носа, в оскаленных зубах черепа — дьявольская усмешка и торжество… Промчались, облако пыли… Кассир чихнул несколько раз подряд. Потный от страха, он чувствует, как радостно замирает сердце — о счастье? Чудо… Его никто не заметил!
Вновь за спиной проклятый рожок автомобиля. О Боже, кто там еще? Кассир затаился, съежился… В дребезжащем таксомоторе катит его собственная супруга, она держит на коленях чудовищную бутыль, обнимая ее обеими руками и прижимая к себе, словно ребенка; полотнище рецепта развевается следом, как знамя, трепещет с грохотом на ветру, потому что оно жестяное. Неслыханная наглость Леокадии (урожденной Щупло) приводит его в ужасное негодование. Сзади, прицепившись к автомобилю, затаился «дядюшка»… Они исчезают в облаке пыли, и кассир пробуждается.
Телега стоит на дороге, за забором — сад, справа огромный овин, куча прелой соломы. Усадьба. Кароль беседует с мужиком, у того в руке — коса. Кароль чешет в затылке, плюет, швыряет шапку оземь. Мужик с косой смеется, скаля зубы, и начинает скручивать цигарку. Кассир крепко прижимает к груди вновь обретенный портфель и смотрит на них с вопросом.
— Что такое?
— Что такое… Взяла да и околела.
Солнце озаряет красным светом пруды, и на их спокойной поверхности, меж отраженных в воде рядами светло-зеленых старых ив, пляшут алые искры. Спеванкевич идет в обход прудов по черной влажной тропинке, которая вьется по луговине. Чуть ли не каждую минуту он останавливается, очарованный красотой этих мест. Он упивается безмятежностью пейзажа — житель города, одичавший в его стенах, выпущенный на волю узник. Сколько лет не видал он распахнутых во всю ширь небес и земли, не вдыхал вечернего пара, исходящего от простора вод… Он наслаждается запахом аира, почвы, вянущей травы на покосах. Любуется на сияние, заливающее с запада небеса, на крылатые облака — те, словно живые, меняют то и дело краски и очертания. В памяти возникло вдруг что-то давнее-давнее, какое-то одно-единственное мгновение, которое могло изменить всю его судьбу спасительная мысль, которую он потерял да так и не нашел за всю свою жизнь. Проснулась жалость к самому себе: что там не говори, а он мог быть и остаться честным и чистым человеком… Несчастный, он и тут поддался самообману: стал убеждать себя, будто он еще ребенок, будто еще только начинает постигать мир, будто в его жизни пока ничего не произошло.
Наконец он забылся, растворился в блаженстве этого вечернего часа, погрузился в счастье. Ничто не манило его, ничто не волновало. Душа была раз и навсегда насыщена абсолютным знанием, отрешенным от всего, самодовлеющим. Он ощутил присутствие чего-то неведомого, пришедшего с© стороны, это был как бы дар, но столь огромный и неожиданный, что даже чуточку в тягость. Мир сразу стал другим, и люди в этом мире, и он сам. Он увидел жизнь без зависти и вожделений, богатую и великолепную, открытую каждому, как животворящий свет солнца, как воздух и вода.
…И он двинулся вперед бодрым юношеским шагом по влажной тропинке, над прудом, вдоль деревьев. Какой-то человек сидел на берегу, склонившись к воде, но стоило Спеванкевичу подойти шагов на двадцать, как он сорвался с места, застигнутый врасплох, и, будто малый ребенок, который думает, что его не заметят, шагнул за иву. Кассир, проходя мимо, невольно на него взглянул, но тот, прижимаясь к толстому кряжистому стволу, спрятался так искусно, что разглядеть его не было возможности. Кассир отправился дальше, однако возле следующей ивы вновь заметил человека, который пытался скрыться от него, когда он приблизился. Незнакомец пустился бегом и, миновав два дерева, затаился за третьим. Это оторвало кассира от созерцания гармонической красоты, застигло на пороге счастья. Смолкли голоса, ведущие в новую жизнь. Заря светлого завтра побледнела и угасла, ее вытеснила повседневность. С мукой взглянул он на глупого пришельца, помешавшего наслаждаться ему этой ни с чем не сравнимой минутой. Кто он такой и почему от него удирает? Это не имеет к нему ни малейшего отношения… Но человек снова выскочил из-за ивы, пробежал немного и спрятался.
