Это была наиболее опасная форма безумия, угрожающая губительными последствиями, направленная против него самого. Спеванкевич давно презирал себя и свыкся с этим, но ни разу за свою нелегкую жизнь не испытал он еще такой ненависти к собственной особе. Он готов был раздвоиться, он жаждал, чтоб из него выделилось как бы отдельное существо, на которое можно обрушить самые жестокие удары. Но за что? За что?.. А за все! Но главным образом за то, что он обнаружил в себе только сейчас. Было это столь бесспорно, что он согласился со своим открытием и немедленно, и без уверток. Но если человек способен на такие подлости по отношению к самому себе, то разве можно жить на свете? Если он способен, как последний провокатор, предательски лукавя, столкнуть себя в бездонную пропасть, в болото, в зловонную яму, то… то…
Да, именно так! Когда сегодня в половине четвертого он запихивал в портфель триста семнадцать тысяч долларов, он знал, отлично знал, что сам себе морочит голову и что ничего из этого не получится. Знал, когда метался по городу, знал, когда уезжал из Варшавы, что сегодня же вечером вернется домой, а завтра утром все деньги, все, до последнего гроша, окажутся в кассе. Разыгрывая комедию тысячи переживаний и тысячи ужасов, он делал это так блистательно, что провел самого себя, перворазрядного психолога-наблюдателя и аналитика. Не найти таких бранных слов, насмешек, не сыскать жесткого наказания, чтоб покарать его за то, что случилось. Разве что смех… Смех ужасный, неудержимый, дикий, дьявольский, смертоносный! И Спеванкевич расплакался.
Плакал он тихо, но в нем нарастал крик отчаяния, который силился выбиться наружу. Кассир его сдерживал и подавлял, как только мог. И неожиданно, улучив минуту, крик прорвался: пронзительный, душераздирающий, он расколол тишину, разнесся и наполнил собой окрестности. Это был ужасный, дикий, нечеловеческий рев, настолько передавал в своих переливах он его внутреннюю муку, что Спеванкевич застыл в удивлении и прислушался. Кто это так кричит? Будь у него достаточно сил, дай он себе волю, он бы кричал имение так, не иначе.
С тем он и приблизился к хатам невзрачной деревушки. Девочка, пасшая корову в придорожной канаве, сообщила ему, что он находится в Отрембусах. Название это показалось ему очень странным, пожалуй, даже подозрительным. Пастушка не знала дороги в Блоне и ни о чем таком никогда не слыхала. Впрочем, ни в каком Блоне он уже не нуждался.
— А что это так кричало?
— Чего?..
— Ну вот только что, странный такой визг?.. Тут есть мулы?
— Мулы? Не знаю… Это свинья визжала.
Свинья, а свиней Спеванкевич не видал с самого детства, если вообще видал, была в его представлении скорее синтезом колбас, ветчины, зельца и сарделек, нежели пронзительно визжащей Божьей тварью. Это открытие заинтересовало его и вместе с тем повергло в печаль. Ведь если даже об этом он не догадался, что ж говорить про все прочее… Вот она, моя жизнь…
Перед каменным домиком, красноватым и сумрачным, собрались люди, они обступили телегу, в которую была впряжена огромная вороная лошадь, худущая, с проступающими ребрами и торчащими мослами. И тут Спеванкевич увидел свинью. Она сунула голову под телегу и замерла, уставясь рылом в землю. Свинья часто дышала, подрагивая чудовищным брюхом, над ней стоял, посапывая, старик с кнутом, рядом с лошадью он казался карликом. Тут же пыхтели две дородные девки, а на пороге, растопырив ноги и заполнив собой дверной проем, красовалась толстенная баба в куцей юбке. Она бросила на кассира приветливый взгляд, и он поклонился с варшавской обходительностью. Женщина любезно ему ответила.
— Может, вы ищете комнату на лето? Пожалуйте… Сдаю только со столом. Дешево! Прекрасная комнатка, окно в сад… Все на свежем масле, коровы, слава Богу, есть.
— Да, да, только мне, знаете ли, нужна тишина и покой…
— Пожалуйте посмотреть.
— Если позволите…
— Пожалуйте, пожалуйте… Зоська, Миля, беритесь наконец за дело, будет с меня этого визгу… Свинью только что продала, видите… А вы, Кароль, будете стоять да ждать, когда свинья сама на воз вскочит? Сдвинетесь вы сегодня с места или нет?
Невеличка Кароль полоснул для порядка свинью кнутом, та испустила пронзительный визг, ж Ка роль заявил:
— Надо бы еще кого, а то мне с девками не управиться…
— С девками-то, конечно… Где вам с девками… Ха-ха-ха…
— Ха-ха-ха…
Девушки громко захохотали. Хозяйка тоже оценила двусмысленную шутку и взглянула на кассира, который из вежливости улыбнулся. Кароль поморщился, точно глотнул уксусу, и приготовился изречь что-то в ответ. На том его и оставили. Комнатка была прелестная, чистая, светлая. В окно глядели мальвы, чуть подальше зеленели фруктовые деревца, был виден клочок поля с голубым люпином, золотая полоска пользы и лес. Заходящее солнце наполняло домик очарованием странного покоя. Спеванкевич для отвода глаз повздыхал насчет цены и согласился.
Новая великая идея! Затаиться и переждать первые две недели… Освоиться, овладеть собой. Разве можно переезжать границу, если нервы в таком состоянии? Наверняка засыплешься. А тут никто его не найдет. Кому взбредет в голову искать его в Отрембусах, под самой Варшавой, в двух километрах от станции? Утомленный, измотанный вконец, он почувствовал вдруг истому. Толстуха хозяйка нравилась ему все больше, она строила ему глазки, распутница, и блузка с вырезом, под которой волновалась ее обильная, атласно-гладкая плоть, была, конечно, расстегнута с умыслом. Толстая так толстая, тем лучше…
— Вы один?
— Один-одинешенек!
— И я одна, муж в Торуни, на курсах, раньше чем через три недели не вернется. Что ж, как-нибудь проживем…
И как это она, шельма, сказала… Он тут же дал ей тридцать пять злотых задатка и, вручая деньги, не выдержал, погладил по руке, от кисти до самого рукава — за локоть. Она улыбнулась… Кассир весь затрепыхался и вознамерился было произнести нечто пылкое, как вдруг дико завизжала свинья, она вопила не переставая, выводя фортиссимо на одном дыхании. Временами визг становился невыносимым, проникал в уши, будто когтями раздирая мозг.
Прибыли и помощники: это был вымазанный сажей детина, вероятно кузнец, который схватил свинью за уши, а также оборванец еврей, путешествующий с пустым мешком за спиной, тот ограничился советами. Свинья дернулась, точно в конвульсиях, и вновь свалилась с телеги, придавив всей тяжестью хлипкого Кароля, и затихла, как бы передав ему при этом свой крик. Гомерический хохот покрыл его голос. Девки полегли наземь, хозяйка трясла бюстом, и ее звонкий голосок так и разлился по округе. Только еврей не нашел в этом ничего смешного, и мрачное выражение не исчезло с его лица. Спеванкевич, развеселившись, глянул на него и тут же оцепенел. Мигом спрятался за широкую спину хозяйки и скользнул в сени. В глубине открытого настежь прохода перед ним встал безмятежный пейзаж: люпин, кольза и лес. До этого леса он доберется через пять минут. А там… Никакого «там»! Мрак и пустота!.. В сенях висела на гвозде старая веревка, в нескольких местах надвязанная. Спеванкевич схватил ее, свернул и сунул в карман пальто. Хозяйка едва не застигла его на месте преступления. Ласковым голосом она произнесла:
— Может, перекусить желаете? Пора ужинать…
И только тут Спеванкевич ощутил тяжкое томление, накатывавшее уже издавна и бывшее главной причиной его бесчисленных мук, скверного настроения, приступов отчаяния, подозрений, помрачений, предчувствий и страхов. Услышав об ужине, он тут же почувствовал слабость в ногах, легкую тошноту, пот выступил на лбу.
— И правда… Если вы будете так любезны… В самом деле, я очень голоден…
В одно мгновение он очутился за столом и дрожащими от вожделения руками, действуя ножом и вилкой, попытался разделать тушку жареной курицы. Но оказалось это непросто, слюна так быстро скапливалась во рту, что он едва успевал ее проглатывать, вилка выпала из ослабевшей руки… Еще секунда, и он сам свалится со стула и, как Тантал, умрет голодной смертью над курой. К счастью, свинья завизжала снова, и хозяйка, сотрясая дом, выбежала из комнаты. Тогда кассир схватил курицу, оторвал лапу и стал обгладывать — настоящий людоед. Дикому наслаждению не мешал пронзительный визг свиньи, да и мыслей в голове не было никаких: он позабыл обо всем на свете. Швырнув через какие-нибудь полминуты обглоданную кость на тарелку, оторвал другую лапу и с урчанием хищного зверя вонзил в нее зубы. Давясь, он глотал мясо огромными кусками и все спешил, спешил, словно кто-то мог в любой момент отобрать у него курицу. Свинья орала что есть мочи, сквозь ее отчаянный визг едва пробивались с улицы глуховатые крики людей. Среди этого шума появился первый проблеск мысли, это было пробуждение воли, угнетенной голодом, похожее на возвращение утраченного мужества. Появление еврея вызвало скорей ярость, жажду крови, чем страх. Хотя тело стал трясти озноб, кассир почувствовал в себе безграничную отвагу, способность сокрушить всех врагов до единого. Что там жалкий «дядюшка»! Он оторвал продолговатый кусок белого мяса от куриной грудки и стал его пожирать, помахивая ножом — это сулило гибель каждому, кто осмелится встать у него на пути к великой цели. Он возродился, стал в конце концов самим собой — непреклонным воителем, великим Мстителем своей эпохи. Свинья вдруг смолкла, комнату на мгновение наполнила такая тишина, точно на свете все умерло, но уже секунду спустя послышалась многоголосая перебранка, казалось, мастерски разыгранная, — ни дать ни взять «шум толпы» за кулисами экспериментального театра. Ничтожества… Люди-муравьи… Какая убогая у них жизнь…
