— Подожди,—перебил его Батя.— Аленка, а ты кем работаешь?
— Вообще-то я раньше в милиции работала, а с 99-го года у меня лицензия частного детектива,— скромно ответила я.
От удивления Батя присвистнул.
— Ничего себе, однако. Первый раз в жизни вижу частного детектива.
— Командир, все в жизни когда-то бывает впервые,— философски заметила я и обратилась к Егорову.— Не отвлекайся давай! Что дальше-то?
— Ну, пока мы нашли два случая, причем оба относятся к криминальным разборкам среди очень, ну очень серьезных людей. Первый произошел в Приморье, в июле 1996 года, когда грохнули одного криминального авторитета по кличке Шип, который совсем оборзел и захотел себе от соседей приличный кусочек бизнеса оттяпать в нарушение всех их предварительных договоренностей, что, как ты знаешь, у них очень даже не приветствуется. Урезонить его мирным путем не удалось. Жил покойничек в загородном доме, и охраняли его, как Форт Нокс, а если и слабее, то очень ненамного. А шлепнули его, когда он на балконе сидел и закатом любовался, тем же манером, что и Анатолия Богданова. Но... Мыкола сделал многозначительную паузу и закурил.
— Недалеко от того дома речка протекает, вот там на бережку дня за два до убийства и появился неприметный мужичонка, рыбку ловил и никакого внимания на дом не обращал. Охрана Шипа на мужичонку этого в бинокль поглядела и решила, что он тварь безвредная, а сразу же после убийства мужичонка исчез. Кинулись его искать, но не нашли. Тогда они вспомнили, что в то же время на берегу какие-то туристы, что по реке на лодках путешествовали, привал устраивали и мужика того видели. Ну, этих-то они быстренько отыскали, благо те местными оказались, потрясли, как следует, и один из них сказал, что у мужика этого на левом предплечье была татуировка то ли осы, то ли пчелы, то ли шмеля — в общем, чего-то такого. Убийство, исключительно ради галочки, списали на бомжа, который около того дома, естественно, и близко не был. Уголовники тоже поняли, что бомж тут ни при чем, и начали искать сами. Попервости они дружно рвали на груди нижнее белье и грозились, что они, мол, за Шипа всех, как капусту, пошинкуют. Однако почему-то быстренько угомонились, и наступила в Приморье тишь, гладь и божья благодать. Вот такие дела, Елена Премудрая.
— Выяснить-то вы выяснили, но как это сможет вам сегодня пригодиться, я не знаю,— пожала я плечами.— А что со вторым делом?
— А со вторым еще интереснее, потому что оно, с одной стороны, есть, а с другой — вроде как и нет,— задумчиво сказал Колька и попросил Батю, обратившись к нему, к моему немалому удивлению, на ты.— Влад, плесни чуток, а то ведь от Ленки не дождешься.
Тот взялся за бутылку, и я возмутилась.
— Это от меня-то не дождешься? Ах ты, бессовестный! — но, приглядевшись к Егорову повнимательнее, спросила: — Что, Мыкола, совсем погано?
— Ага,— согласно кивнул он головой.— Сейчас сама все услышишь. Ну, давайте, что ли! За то, чтобы в этой истории хоть что-то наконец прояснилось.
Мы дружно выпили, закусили, закурили — Колька все молчал.
— Егурец, не мотай мне нервы! Говори, черт бы тебя побрал! — потребовала я.
— Ладно, слушай. Один крупный московский криминальный авторитет по кличке Кадет отгрохал себе виллу прямо на берегу Черного моря. Охрана, конечно, будь-будь, что с суши, что с воды. И очень даже резонно он за свою жизнь опасался, потому что не хуже Шипа оборзел и беспредельничать начал. Летом на него в Москве два покушения было: один раз стреляли из снайперской, но только ранили, второй раз машину взорвали, но тоже неудачно. То есть взорвали-то удачно, только его в тот момент в машине не было. Вот он и свалил из Москвы от греха подальше, чтобы страсти улеглись, а дело было в сентябре прошлого года.
Батя сидел, откинувшись на спинку стула, курил и с большим интересом слушал Николая. Оно и понятно — ему же о таких делах только в книжках читать и доводилось.
— Кадет даже в море не купался — боялся аквалангистов, только в бассейне. Вот тем самым утром вышел он раненько, чтобы поплескаться от души. Потом уселся в кресло передохнуть и больше никогда из него не поднялся — там-то его из снайперской и сняли. Когда его охрана чухнулась, что хозяин дуба дал, то пара ребятишек около него осталась, а остальные кинулись туда, откуда, как они поняли, стреляли — а это гора небольшая, что приблизительно в километре от дома стоит, только склоны у нее практически отвесные. Охрана в свое время решила, что забраться на нее невозможно, вот в расчет и не приняла. А зря, потому что именно там потом винтовку снайперскую с оптическим прицелом и нашли, отпечатков, правда, на ней никаких не было. Начальник охраны у Кадета не растерялся и сразу же в милицию позвонил, попросил, чтобы всех подряд вокруг этой горы задерживали, за соответствующую мзду разумеется. А с другой стороны горы дорога грунтовая — самый короткий путь между поселками, шоссе-то намного дальше проходит. Вот два мента на грунтовке парнишку чернявенького, лет двадцати, на велосипеде и увидели.— Тут Колькин тон резко изменился и приобрел былинные слог и напевность.— И возрадовался дух их, ибо решили они, что раскрыли это дело по горячим следам, а то, что парнишка мог быть совсем ни при чем, им было до лампады, потому как грели их души мысли неправедные о том, что благодарность их ждет от начальства, а от братвы тоже благодарность, но уже не устная и не в приказе. Догнали этого они мальчишечку и задержать решили. И нет чтобы подойти к нему с любовью да лаской, что, мол, задумка-мечта у них есть парнишечку того конфеткой сладенькой угостить, да вот незадача-то — конфетки в отделении остались, так не поедет ли мальчишечка с ними вместе, чтобы вкусненьким побаловаться. Нет! Подошли они к нему грубо, неласково, наручниками размахивая и крича слова непотребные, и попытались было мальчишечку скрутить. Удивился мальчишечка и не иначе как от того удивления великого отвалтузил ментов так, что Шао-Линь отдыхает. А потом сел на велосипед и дальше поехал. Очнулись менты и пригорюнились, потому как мальчишечка этот их наручниками их же собственными сковал не без юмора: положил он их, горемычных, на землю, рученьки их белые вокруг колес их же собственного «УАЗика» обвил и там под днищем и защелкнул. Вот и лежали они, бедолаги, на пузе, мордой в пыли: один правое колесо обнимает, как жену любимую, ненаглядную, а второй — левое. И даже душеньку не могли они отвести словами матерными, потому как пыль легкая дорожная от малейшего движения тут же поднималась и носы с глотками им забивала.
У меня от хохота уже болели щеки, Батя умывался слезами, рыдая от смеха, а Егоров сидел, пригорюнившись, подпирая кулаком подбородок и, глядя вдаль, вдохновенно повествовал:
— Быстро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Однако, минут через пятнадцать явилось им спасение в виде мужика местного, который на своем драндулете по собственным надобностям пылил. Увидел он картину эту срамную, честь мундира порочащую, и возрадовался, ибо неоднократно и безвинно претерпевал от милиции не токмо что обиды несправедливые, а прямо-таки муки адовы за свою Бахусу приверженность. И хотел он было как-нибудь мимо проехать, да взмолились менты голосами скорбными да слабыми о помощи его великодушной, и смилостивился он. Да вот только ключей от наручников он, как ни искал, а найти не смог, как, впрочем, и ключа от зажигания и оружия табельного — их мальчишечка, как потом выяснилось, все от того же удивления великого по кустам раскидал. Достал тогда мужик струмент из багажника, но по причине лет преклонных под машину лезть отказался, и пришлось ментам на пузе на девяносто градусов поворачиваться, пыль глотая, тут уж он им кольцо на наручниках и перекусил. Вскочили менты на резвы ноженьки, и запели они песню вечную, мужицкую, да с такими словами неприличными и оборотами непотребными, что птицы смолкли — заслушались, и ветер стих, внимая обещаниям их несбыточным о том, что они с этим мальчишечкой сделают, когда он им в руки попадется. И только охолонув немного, бросились они к рации, чтобы предупредить всех о супостате злокозненном, на вверенной их заботам территории бесчинствующем, ан не работала рация, лиходеем испорченная. Остался тогда один мент добро их отыскивать, а второй слезно умолил мужика в отделение его отвезти, чтобы мог он людей добрых да друзей своих верных предупредить о том, что к этому дьяволу в обличии человеческом подходить никак нельзя, а стрелять надо сразу же, и желательно наповал. Ан не сбылись намерения их благородные...
Хохочущий Батя пододвинул Кольке налитую рюмку коньяка со словами:
— Горло промочи! Сказитель! Охрипнешь же ведь!
А Егоров настолько вошел в роль, что и ему, поклонившись, ответил велеречиво:
— Благодарствуйте вам! — и,- выпив, закурил и стал рассказывать дальше с того же места, где остановился: — Потому как на беду свою догнали они мальчишечку, когда тот, на обочину съехав, пережидал, пока стадо пройдет. Взыграло у мента сердце ретивое, вспомнил он обиды свои горькие да позор несмываемый, да и мужик, не подумавши, ляпнул удивленно, как такой стручок субтильный мог двух богатырей заломать, и бросился мент на врага своего ненавистного, позабыв, что к тому и подходить-то нельзя. Да и мужик рядом с ним потрусил, подсобить обещая. Опечалился мальчишечка заметно, что придется ему опять этому недоумку великовозрастному мозги вправлять, и, велосипед свой бросив, к быку подскочил, который, как и положено, во главе стада шел. Подлетел это, значится, он к быку да с разворота ему ногой в нос и залепил, а потом на ближайшую буренку запрыгнул и дальше по коровьим спинам до конца стада пробежал, соскочил и был таков. Бык же, таким обращением непочтительным да непотребным премного разъяренный, потому как перед женщинами своими не токмо что унижен, а прямо-таки опущен был, недолго думая, на врагов, что прямо перед его битым носом суетились, и попер. Мент с мужиком в машину мухами влетели, заперлись, словно бык мог двери открыть, стекла подняли, ветошью прикинулись и прижухли. Ан не помогло им смирение это, потому что бык драндулет рогом поддел и на попа поставил, а потом еще долго вокруг него ходил и жутко матерился на своем бычачьем языке.
