— Ты чего не здороваешься как положено?! — рыкнул один из хулиганов, сильно толкнув старика в плечо.
То шатнулся, осел на землю и едва сумел привстать, восстановив равновесие, как другой сгрёб его за ворот и дал оплеуху, приговаривая:
— Раз старенький, значит, уже и здороваться не надо?!
Старик не сопротивлялся, только испуганно повторял:
— Извиняюсь! Виноват!
Сакакибара побледнел. По мучительному выражению на лице было видно, что он в глубине души чувствует ответственность за то, что у него на глазах идёт избиение старика.
Хулиган ещё раз дал старику оплеуху.
— Пора нам вмешаться! — не в силах больше сдерживаться прошептал инспектор Судзуки на ухо шефу.
В это время Сакакибара, отложив свою коробку с книгами, вошёл в круг и предстал перед хулиганами. Он был тощ, хил и к тому же приволакивал левую ногу, так что реальной угрозы для них не представлял.
— Оставьте его! — сказал он дрожащим голосом.
Было видно, как ему страшно. И всё же, несмотря на страх, он пытался остановить хулиганов.
Бандиты свирепо воззрились на незваного пришельца.
— Ты что, тоже хочешь отведать? — ухмыльнулся один из них.
— Перестаньте мучить старика!
— Ах ты, козёл! — рявкнул один бандит и сзади лягнул Сакакибару в бедро. Сделал он это стремительно и ловко: видно было, что собаку съел на уличных драках. Когда жертва упала, другой парень стал пинать её ногами. Бандиты легко взяли верх — Сакакибара лежал скорчившись, словно креветка.
— Похоже, правду о нём рассказывали, — подумал Тагути, чувствуя, как в глубине души шевельнулось смущение. Неужели Сакакибара и в самом деле борец за справедливость? Но если так…
— Остановим их, шеф! — воскликнул инспектор Судзуки.
— Давай! — скомандовал Тагути, протискиваясь своим грузным торсом через плотную толпу.
От побоев Сакакибара не мог передвигаться, и Тагути доставил его в больницу. Осмотрев пострадавшего, врач сказал, что есть небольшая трещина в ребре, так что некоторое время придётся соблюдать постельный режим. Сам Сакакибара на больничной койке был весел и оживлён.
— Что-то у вас такое странное выражение лица! — усмехнулся он, глядя на Тагути снизу вверх. — Ага, не ожидали от меня такого! Теперь удивляетесь небось!
— Да нет, особо не удивляюсь.
— Врёте?! — испытующе взглянул на него в упор Сакакибара. — Вы же сейчас в замешательстве. И вам хочется думать, что я это представление нарочно разыграл. Считаете, я знал, что за мной следят, и вступился за того старика, просто чтобы сыграть на публику. Ведь злодей-убийца так просто человеку помогать не станет. Что, разве не так?
Тагути только улыбнулся в ответ. А Сакакибара, будто хмелея от собственных слов, продолжал свой монолог:
— Только, к сожалению, это не спектакль. Просто я хотел ему помочь — и помог. А следили вы за мной или нет, к делу отношения не имеет. Не мог я не вмешаться, когда видел перед собой такое. А вообще-то в том, что я за него вступился, ничего особенного нет. Просто не могу я по-другому. Но на публике всегда смущаюсь.
— Понимаю.
— Понимаете? Да что вы понимаете?! Ничего вы на самом деле не понимаете!
— Действительно, я сначала не знал, что и думать…
— Интересно! Честное признание!
— Но теперь всё по-другому. Я, кажется, понял, что ты за человек. На первый взгляд натура очень сложная, но в действительности всё сводится к одному типу поведения.
— Теперь вы решили прочитать лекцию по антропологии?
— Да нет, это скорее из области философии, основанной на моём жизненном опыте. Ты, когда вступился за старика, весь дрожал от страха.
— Ну что из этого?
Лицо Сакакибары приняло несколько напряжённое выражение.
— Я действительно по природе трус. Смелости мне не хватает. А что, так плохо?
— Да нет, — вымученно улыбнулся Тагути.
Спросив разрешения у больного, он прикурил сигарету.
— Я и сам по натуре трус. Но обычный человек, если боится, не станет помогать другому. Ну, в лучшем случае полицию позовёт. А ты, хоть и дрожал от страха, а вступился за старика.
— И что, это плохо?
— Я этого не сказал. Я хочу сказать, что такой у тебя характер, — очень даже интересный характер. Похоже, что характер твой всегда подчиняется чувству долга. Вот и сегодня ты, можно сказать, стал заложником своего чувства долга. В твоём случае это чувство долга, видимо, стало категорическим императивом. Обычный человек от страха бросается наутёк, а ты, наоборот, от страха вступаешься за обиженного.
— Интересная у вас теория. Полюбопытней университетской лекции.
— Если домыслить, то ты как бы стараешься себе же солгать, обмануть себя и других. Я полагаю, тебе кажется, что поэту во всём должен быть присущ дух протеста. Вот эта идея тебя полностью захватила. Так же тебя повело протестовать против визита Сато в США. Но прямо в день демонстрации тебя задержали на довольно-таки постыдном проступке — краже книг. Обычный человек молчал бы в тряпочку о том дне, но в тебе твоё чувство долга взыграло странным образом, и ты стал врать, что участвовал в демонстрации. Больше того, даже стихотворение написал об этом событии. Вероятно, никак не мог без подобного обойтись.
Сакакибара переменился в лице. Вероятно, его задело за живое.
Тагути неторопливо загасил окурок в пепельнице.
— Что, разговор становится интересным?
— Какое это имеет отношение к делу? — злобно воззрился на него Сакакибара.
Тагути улыбнулся.
— Просто хотел тебя предупредить. Ты в себе слишком уверен. Ещё говорил: как полиция может меня арестовать?! Арестуют как миленького. Это твой характер тебя и подводит под монастырь. Ты сам себя губишь.
— Чушь какая-то! — натянуто рассмеялся Сакакибара.
В это время дверь палаты распахнулась, и в неё хлынули репортёры.
— Значит, это вы боретесь с криминальными элементами в городе? — спросил один из них, заглядывая в лицо распростёртому на койке Сакакибаре.
Когда Тагути вызвали к начальнику отделения, он сразу приметил на столе развёрнутые номера свежих газет.
— Читал? — спросил начальник, глядя на Тагути поверх очков.
Лицо у комиссара было озабоченное.
— Да уж читал! — усмехнулся Тагути.
— Во всех газетах его чествуют как героя. Наверное, потому, что оказался в самом фокусе движения по борьбе за искоренение преступности в городе.
— «Уличный поэт отважно встал на борьбу с хулиганами…» — прочитал комиссар один из заголовков.
На странице красовался большой портрет — улыбающийся Сакакибара на больничной койке.
— Ты же там был при этом?
— Так точно. Это случилось, как раз когда мы с инспектором Судзуки за ним следили.
— Тут возникает две проблемы.
Комиссар сложил руки на груди.
— Во-первых, ваши собственные действия в данном инциденте. То, что вы не вмешались сразу и не остановили хулиганов, тоже может просочиться в прессу, и нас хорошенько взгреют.
— Я понимаю. Ответственность тут целиком на мне. Судзуки порывался сразу вмешаться, но я его придержал.
— Ну ладно, это мы как-нибудь замнём. Но есть ещё проблема. То, как описывают в газетах происшествие, соответствует истине, так?
— В основном так.
— Но ты при этом продолжаешь считать, что Сакакибара всё же убил девицу из турецкой бани?
— Кроме него, больше некому.
— Но однако…
Комиссар с озадаченным видом встал с кресла и медленно прошествовал к окну.
На улице по-прежнему было жарко. Тагути утёр платком пот с шеи. Он примерно представлял, что хотел сказать начальник.
Комиссар обернулся. Лицо у него было растерянное.
— Я что-то не пойму. И такой человек мог совершить убийство?! Или он там всё разыграл, зная, что ты за ним следишь?
— Я думаю, он вступился за старика потому, что считал нужным вступиться.
— Ну вот! И никаких доказательств того, что он потерпевшую ненавидел, ты тоже не нашёл?
— Не нашёл. Да я и не думаю, что он её ненавидел.
— Тогда мотив убийства выглядит совсем невразумительно. И всё-таки почему же ты считаешь, что убил Сакакибара? Откуда у тебя такая уверенность?
— Этого я толком объяснить не могу.
Тагути подыскивал подходящие слова для объяснения, но всё как-то неладно звучало. Тогда, махнув рукой, он сказал:
— Сакакибара мне сам дал понять, что он убийца.
Это было не совсем правдой, но в некотором смысле Тагути верил, что так оно и есть.
— Сам сознался? — недоверчиво прищурился комиссар.
— Ну, не то чтобы сознался, не совсем… Это, наверное, звучит немного странно, только он специально старался меня поддеть, так вызывающе держался с полицией, будто хотел сказать: «Ну, я убил, и что?!» Звучало это так, будто он кричал: «Я преступник!»
