— Н-да-а… — неопределённо промычал комиссар.
По его лицу было не видно, что слова Тагути действительно до него дошли.
— Но ведь мы не можем его арестовать только на основании твоей уверенности.
— Это понятно.
— К тому же сейчас Сакакибара стал народным героем. Если мы, не имея никаких доказательств, будем продолжать его пасти, вмешается пресса, и нам не поздоровится.
— Всё я понимаю, но дайте мне ещё немного времени!
Тагути смотрел комиссару прямо в глаза, не отводя взгляда. Только бы докопаться до мотива преступления… Если мотив выяснится, Сакакибара непременно расколется.
— Пожалуйста, разрешите мне ещё немного подержать Сакакибару в разработке, — попросил он.
Комиссар молчал скрестив руки на груди. Приняв это за молчаливое согласие, Тагути склонил голову в поклоне и вышел из кабинета.
Тагути отправился навестить хостесс Минэко в доходный дом «Мирная обитель». Он застал её в дверях: девушка, принарядившись, собиралась идти в больницу к Сакакибаре.
— Что ж, раз так, я тоже пойду, — сказал Тагути и зашагал рядом.
Минэко пожала плечами, показывая, как ей не нравится такое соседство, но, имея дело с инспектором полиции, возражать особо не приходилось, и она промолчала.
— Хочу кое-что у тебя спросить, — на ходу обратился к девушке Тагути, поглядывая на неё сбоку.
В первый раз он видел Минэко при тусклом освещении в баре. Сейчас при ярком солнечном свете девушка казалась ещё моложе — дитя да и только. Интересно, потерпевшая Кадзуко Ватанабэ при дневном свете тоже выглядела бы такой молоденькой?..
— Скажи-ка, между убитой Кадзуко Ватанабэ и Сакакибарой не было физической близости? — спросил Тагути, на что Минэко лишь нахмурилась.
— Между нами и маэстро таких отношений не было.
— Но ведь всё-таки мужчина и женщина… Мне кажется, даже более естественно было бы, если бы такие отношения существовали.
— Так маэстро ведь поэт!
— Ну и что! Всё равно ведь мужчина. Или у него мужской силы нет?
— Фу, какие глупости! — Минэко даже остановилась, чтобы бросить на Тагути уничтожающий взгляд. — Маэстро настоящий мужчина! Только между мной и маэстро связь совсем другая, более возвышенная. И у Кадзуко было так же.
— Удивительное дело! Значит, вы к нему питали платоническую любовь?
— Этого таким, как вы, господин инспектор, не понять! — отрезала Минэко и, отвернувшись, решительно зашагала дальше.
Тагути некоторое время постоял в раздумье, провожая взглядом удаляющуюся фигуру девушки. Роста она была маленького, одета в дешёвые тряпки — что сразу бросалось в глаза. В общем, с какой стороны ни взгляни, — дешёвка из бара. И мужиков у неё небось была уйма. В эти бары в глухих переулках клиенты приходят не столько за тем, чтобы выпить, столько за тем, чтобы бабу подцепить. Именно поэтому, возможно, девицы здесь и жаждут платонической любви. Оттого что постоянно имеют дело только с мужчинами, которым больше ничего не надо, кроме женского тела. Вот и влюбляются без памяти в таких «поэтов» вроде Сакакибары. Если бы тот, как все мужчины, добивался от них только одного, едва ли они стали бы его с таким пиететом и нежностью величать «маэстро».
Всё это звучало достаточно убедительно, но был здесь какой-то элемент ненатуральности, деланности. Может быть, ни самому Сакакибаре, ни девицам так и не казалось, но выходило как-то чудно и диковато. Какая-то искусственная благочинность в отношениях. Уж не было ли убийство концом этих искусственно построенных отношений?
Тагути снова тронулся в путь, но догонять Минэко он не собирался. Сильно отстав, он добрался до больницы значительно позже и зашёл в палату, когда Минэко ставила в вазу купленные по дороге цветы. Кондиционер не работал, и в палате было довольно жарко. Тем не менее Сакакибара бодро приподнялся на постели и, взглянув на Тагути, хихикнул:
— Что, опять пришли за мной надзирать? Оттого, что вы сюда пожаловали, вам дела всё равно не распутать.
— А ты держишься молодцом!
— Так я уже почти здоров. Здесь, в палате, всё лучше, чем в моей каморке в четыре с половиной татами.
— Газеты читал небось?
— Да, медсестра приносила.
— Ну, как себя чувствуешь в качестве народного героя?
— Не моё амплуа, — криво усмехнулся Сакакибара.
По лицу было видно, что он это говорит не из ложной скромности. «В самом деле конфузится», — подумал Тагути. Всегда у этого парня что-то не так, какие-то сложные эмоции…
Сакакибара протянул руку, взял со стола сигареты. Минэко немедленно поднесла ему спичку, отчего на лице у него снова отразилось смущение.
— Я и репортёров просил, чтобы они это дело особо не раздували. Мне от этого просто нехорошо — стесняюсь… Я бы хотел, чтобы вообще ничего в газетах не писали.
— Это благородно.
— Слишком я робок, наверное.
— Что-то ты сегодня слишком придирчив к себе, — поддел его Тагути, поглядывая на собеседника.
Но тут вмешалась Минэко:
— Вы, маэстро, просто герой!
— Да какой я герой! — покраснел Сакакибара. — Это вы тела своего не щадите, трудитесь в поте лица. По сравнению с вами мне ещё совсем не так плохо приходится.
— Нет, вы, маэстро, настоящий герой! Куда покруче, чем какой-то там сыщик!
Тагути молча с улыбкой слушал этот диалог, думая о том, как он перекликается с теми заключениями, которые были сделаны только что по дороге в больницу. В обмене репликами между Сакакибарой и Минэко с необычайной ясностью просвечивало нечто очень далёкое от реальности.
Понятно было, что Минэко, как и покойная Кадзуко Ватанабэ, искала в Сакакибаре нечто возвышенно духовное. Для них обеих окружающая действительность была местами, может быть, и приятна, но в чём-то очень сурова и безрадостна. И вот, чтобы уйти от этой тоскливой реальности, они тешили себя общением с неземным, как им представлялось, существом мужского пола — наслаждались беседами с Поэтом в этом искусственно созданном сказочном мирке. Молоденьким девушкам нужен был Принц. Возможно, Сакакибара как раз и играл в этом спектакле роль принца.
Но для чего же были нужны Сакакибаре эти девицы? Во-первых, нельзя сбрасывать со счетов, что Сакакибара при них недурно устроился на правах в некотором роде сутенёра. Если бы их связывал только секс, Тагути не видел бы в этом ничего необычного. Вполне естественно. Подобного он в своей жизни навидался, но такого рода отношения едва ли могли закончиться убийством. Однако Сакакибару связывали с девушками и другие, неестественные отношения. То есть для девушек они, наверное, были естественными, а для него — нет.
Другими словами, для девушек Сакакибара был принцем из волшебной сказки, но, наверное, сам он себя принцем отнюдь не считал. Может быть, как раз это принципиальное расхождение в оценках и послужило поводом к преступлению?
В таком случае как же себя воспринимает Сакакибара? Да он ведь сам, кажется, что-то на эту тему говорил… Что же именно? Ага! Что-то вроде: «Женщины — рабыни музы, а поэты — рабы женщин». Высказывание, вроде бы, принадлежало Бодлеру, но для Тагути сейчас важно было, что озвучил его Сакакибара. Если у него спросить, что он имел в виду, он скорее всего ответит: «Я ощущаю себя их рабом». Однако всё в поведении Сакакибары: и то, как он приносит с собой в бар томик Бодлера, и то, как вешает на дверях своей каморки вывеску «Научное общество изучения современной поэзии» — всё говорит о завышенной самооценке и больших амбициях. То есть, возможно, он бессознательно приписывает себе статус Музы. А если так, то ведь женщины должны перейти в категорию его рабынь?
Пока Сакакибара лежал в больнице, Тагути кое с кем встретился и навёл о нём справки. Довольно любопытной оказалась беседа с известным поэтом Ёсими Фудзимурой и со школьным приятелем подследственного.
Фудзимура, по его словам, лично с Сакакибарой не встречался, но стихи его читал.
— Я раньше имел дело с одним издательством, которое принимало к рассмотрению стихи для выдвижения на премию. Довольно престижная литературная премия Т. А. Так он туда каждый год присылал свои стихи. Правда, ни разу, кажется, не прошёл.
— Вот как?
— Я однажды был главой отборочной комиссии. Так он мне прислал протест: мол, почему не принимаете мои стихи, хочу знать причину. Вот до чего самоуверенный юнец! Потому-то мне и запомнилось имя Тэцуя Сакакибара.
— Извините за такой бестолковый вопрос. А как вообще его стихи? Профессиональные? Или так, поделки?
— В плане эмоциональном довольно выразительные, мне кажется, но уж больно в них много слащавости. Нет в них той суровой трезвости, которая нужна в современном мире, не хватает в них чего-то главного, что нужно для отражения действительности, что ли.
