Пока можно было наблюдать, как губы Трабшо складывались в «чокнутый, совсем чокнутый», Колверт сделал еще попытку направить поток в нужное русло.
— Интересно… Ну, согласимся, что вы пурист и покончим с этим.
— Пурист, да-да, это правда, мы, французские теористы, мы все пуристы. Par exemple[41], у меня есть коллега, который утверждает, что кино, оно умерло — оно умерло, вы понимаете, — когда оно начало говорить. Пф! Вот так, просто. У меня есть другой коллега, который такой пурист, что он смотрит только фильмы, сделанные в девятнадцатом веке. Для него mille neuf cent, тысяча девятьсот — это конец всего. Moi, я специализируюсь в oeuvre[42] единственного cinéaste[43], великого Аластера Фарджиона.
Обрадованный, что Франсэ оказал ему услугу наконец-то добраться до сути, Колверт вцепился в эту фамилию.
— Аластер Фарджион, да, вот именно! Вы пишете книгу о его творчестве, если не ошибаюсь?
— Я? Да. Я изучаю его фильмы много лет. Он сделал много chef-d’oeuvres[44].
— Извините, я не совсем расслышал, — сказал Трабшо. — Он сделал много как вы сказали?
— Chef-d’oeuvres. Шедевров. Он был очень великий режиссер, величайший из всех английских режиссеров. Вы знаете, мы, французы, иногда говорим, что есть несовместимость между словом «английское» и словом «кино». Но Фарджион, он был исключением. Он делал фильмы, которые равны… qu’est-ce que je dis[45], которые более чем равны, много более чем равны, любому другому в мире. Рядом с Фарджионом другие настолько vin ordinaire[46].
— Мсье Франсэ, — сказал Колверт, — не могу ли я перейти к делу?
— А, да. Смерть — убийство мисс Резерфорд. Так печально.
— Очень. Вы, если не ошибаюсь, были тогда в павильоне.
— Это правильно.
— Значит, вы должны были видеть, как она пила из отравленного бокала?
— Да, я вижу как.
— И падение на пол?
— Это тоже. Это было ужасно, ужасно.
— Ну, а перед тем, как это произошло, не было ничего, совсем ничего, что вы могли бы заметить, чего-нибудь, что показалось бы вам, ну, необычным, странным, выходящим за рамки привычного? Подумайте хорошенько, прошу вас.
— Инспектор, у меня нет необходимости думать. Я не замечаю ничего такого рода, названного вами. Я здесь, чтобы наблюдать за съемкой. Я помещаю себя в углу и делаю заметки.
— Для вашей книги о Фарджионе, нет? (Французское построение фраз, печально отметил про себя Колверт, оказалось заразительным.)
— Да. Последняя глава должна быть о «Если меня найдут мертвой». Это будет очень любопытная глава, совсем не в стиле остальной книги.
Когда его ответ замер довольно неисчерпывающе, Эвадна воспользовалась удобным случаем задать собственный вопрос.
— Мсье Франсэ, — начала она, — вы, я уверена, вспомните, что вчера мы перекусывали в буфете все вместе.
— Mais naturellement. Я очень хорошо помню.
— И вы рассказали нам во всех подробностях про вашу книгу о Фарджионе — об интервью, которые вы брали у него на протяжении многих лет.
— Да.
— И главное, про ваше восхищение его творчеством, восхищение, которое вы только что в очередной раз повторили.
— Это так.
— Но вы также сказали нам, практически спохватившись, что человек он был гнуснейший. «Свинья», если я могу вас процитировать. Я права?
— Да, вы… вы правы, — ответил он, с глазами в неразличимости за толстыми стеклами очков.
— Ну, так мой вопрос к вам таков: почему? Почему он был свинья?
— Но все знают почему. Это dans le domaine publique. Это известно публично — его репутация — я повторяю: это известно о нем.
— Это неоспоримая истина, — продолжала Эвадна. — И тем не менее я ощущаю, очень четко ощущаю, что, когда вы говорили о нем, неистовость вашего осуждения питалась не просто тем, что знают все, но опиралась на какой-то частный, какой-то личный опыт.
Франсэ поразмыслил, потом пожал плечами.
— Qu’est-ce que ça peut me faire enfin?[47] — Его темные очки посмотрели романистке прямо в глаза. — Да, мисс Маунт, она питалась личным опытом.
— Вы не поделитесь им с нами?
— Почему нет? Вы видите, я посвятил мою жизнь Аластеру Фарджиону. Я изучал его фильмы, я смотрел их много-много раз, и каждый раз приносил новые открытия, новые и завораживающие детали, прежде мною не замечаемые, так богаты и необычны все его фильмы. И однажды я взял свою храбрость в обе руки, чтобы написать ему самому сюда в Элстри, и я предлагаю нечто абсолютно inédit — как вы говорите? — неиспытанное? Книгу о нем, но не монографию, нет-нет, книгу интервью. К моему изумлению, он соглашается. Я незамедлительно сажусь в поезд-паром до вокзала Виктория, и мы садимся вместе, не здесь, а в его великолепной вилле в Кукхеме, ныне, увы, несуществующей — и он говорит, и я слушаю. Он говорит и говорит, а я слушаю и записываю. Просто extraordinaire[48] то, что он говорит, это tout àfait époustouflant[49]! Я так счастлив, я начинаю думать, что опубликую величайшую книгу о кино, когда-либо бывавшую.
Его лысина блестела бисеринками пота.
— Но есть что-то еще. Внутри каждого критика кино есть творец кино, который вопиет, рвется наружу, вы понимаете? И я ничем от других не отличаюсь. Я так imprégné[50] творчеством Фарджиона, что я сам начинаю писать сценарий — держа в уме его стиль. Я тружусь над ним много месяцев, пока не чувствую, что он готов, чтобы он его прочел. Тогда я посылаю его ему с милым робким письмом в аккомпанемент. И я жду. Я жду, и я жду, и я жду. Но не получаю никакого отзыва, ровно никакого. Я не могу понять. Я думаю, может быть, я должен протелефонировать, получил ли он его? Затем я читаю в газете, что он готовит новый фильм. Его название «Если меня найдут мертвой». И тогда я понимаю — enfin[51].
— Что вы понимаете? — негромко спросила Эвадна Маунт.
Наступила краткая пауза. Затем:
— Мой сценарий, он называется «Человек в четвертом ряду». Он рассказывает о двух женщинах, которые идут в театр, и одна из них указывает на человека, который сидит перед ними, и она говорит своей подруге…
На этой точке его повествования и он, и Эвадна Маунт сказали хором:
— Если меня когда-нибудь найдут мертвой, то вот человек, который будет причиной…
— Стоп, — заключила Эвадна мрачно. Затем она добавила, пожалуй без надобности: — Он украл ваш сценарий.
— Он украл мой сценарий, да. Вот почему я говорю, что он гений, но он также и свинья.
— Любопытно…
— Что любопытно?
— В изложении Коры человек этот сидел в третьем ряду.
Франсэ позволил себе невесело усмехнуться:
— По крайней мере одно он изменил.
— Это, и еще название.
— И название, да.
— И вы ничего не могли поделать? — спросил Колверт.
— Ничего. Я не имел доказательств. Ни копирайта. Ничего. Я так жаден, чтобы Фарджион самый первый его прочел, этот сценарий, который я написал для него, что я не показываю его ни моим друзьям, ни моим коллегам и никому о нем не говорю. И все это, вы понимаете, я пишу в милом робком письме, которое я вкладываю внутрь сценария. Я был — как вы это говорите? — полный простак.
— Вы не можете себя винить, — объявила Эвадна Маунт. — В конце-то концов, откуда вам было знать, что он окажется таким бессовестным.
— Но да, мне было, откуда знать! — воскликнул Франсэ, сильно хлопнув кулаком по столу.
— Но каким образом?
— Это все есть тут — в его фильмах! Я вижу это снова и снова, но я не понимаю то, что я вижу!
— Знаете, — задумчиво сказала Эвадна, — мне бы надо попробовать самой ознакомиться с этими фильмами.
— Да? Вы любопытны открыть себе творчество Аластера Фарджиона?
— Ну конечно.
— Тогда вы должны разрешить мне сопроводить вас. Сегодня вечером, если вы свободны. Это будет большая честь.
— Сопроводить меня? Сегодня вечером? Господи, куда?
— В вашу «Академию кино». В полночь там будет всенощный показ его фильмов. Hommage[52]. Вы не знали?
— Нет, не знала. Ну, мне страшновато вспомнить, как давно я проводила целую ночь на ногах, но эта hommage слишком важна, чтобы я ее пропустила. Мсье Франсэ, у вас есть спутница.
Последний допрос — Летиции Морли — был равно и самым кратким, отчасти потому, что она так впечатляюще сформулировала обвинение против себя накануне в буфете, а отчасти потому, что им всем она из пяти подозреваемых казалась наименее подходящей. Поэтому вопросы Колверта были главным образом повторением прошлых, как в не меньшей степени и ее ответы. Видела она то, что видели все остальные, и реагировала примерно так же, как реагировали все остальные. Что до Коры, Летиция просто повторила взвешенное мнение, которое уже высказала в прошлый раз. Собственно говоря, только когда процедура приближалась к своему антидраматичному финалу, она добавила нечто ценное к запасу сведений своих инквизиторов.
