Тут она запнулась.
— Что но?
— Но обстоятельства оказались сильнее нас. Сразу пошли дети, стало больше забот и больше работы, на нас навалилась повседневность. Мы начали с таким подъемом и…
— И что же?
— Из всего этого ничего не вышло.
— Вы хотите сказать, фрау Брацелес, что ваш брак несчастлив?
Она пожала плечами.
— Ни то, ни другое. Порой у нас возникает чувство, будто все еще впереди, все возможно. Но ничего не получается. Сами подумайте, как может человек, который отнюдь не родился менеджером, заработать столько денег, чтобы навсегда вырвать семью из бедности? Ему и так приходится много работать, чтоб хотя бы держаться на плаву. Это ему удается. Он талантлив. Но он не может выбиться в люди. Он не умеет создать вокруг себя шумиху. А люди сейчас привыкли к рекламе. Они равняют наглость с подлинным талантом, а врожденную скромность с бездарностью.
— Значит, вы полагаете, что семейное счастье в той или, иной степени всегда зависит от денег?
Она утвердительно кивнула. Она слишком хорошо гнала эти проблемы, они обступали ее каждый день с утра до вечера, вся эта заново ложившаяся пыль, расшалившиеся дети, уборка, чистка овощей, готовка и снова мытье посуды, и снова готовка и уборка. Так каждый день.
— Нас с детства приучили к тому, что все необходимое в повседневной жизни делается само собой. Без разговоров, зато в срок.
— Стало быть, вы питали к отцу известную неприязнь? Впрочем, вчера ночью все это одним ударом изменилось в вашу пользу, так ведь?
Она подняла глаза.
— Как это?
— Ну, — сказал комиссар, — для вас теперь неприятности кончились.
— Об этом я пока не думала, — пробормотала Зигрид Брацелес. — Как-то мысли не дошли. Все так ужасно… Вы в самом деле правы, но…
Она оборвала себя на полуслове и грустно покачала головой.
— Вы думаете, все было бы по-другому, если б ваши родители не развелись?
— Нет, — сказала Зигрид, — мама все равно не смогла бы переубедить папа́. Никто никогда не мог ничего сделать против его воли. Он работал, делал деньги, и он диктовал. Из-за этого в конце концов и распался их брак.
— Он распался не по чьей-то конкретной вине?
— Нет, по обоюдному согласию. Мы остались с папа́, поскольку материальные предпосылки воспитания у него были намного лучше. Мама захотела вернуться в Америку. Там у ее семьи был старый запущенный дом на Лонг-Айленд. Папа́ распорядился привести его в порядок и затем выплачивал ей каждый месяц тысячу пятьсот марок. Он считал, что лучше, если мы будем воспитываться на родине. Судья предложил, чтобы один ребенок остался с матерью, другой — с отцом. Но мы не захотели разлучаться и таким образом остались здесь.
— А потом ваш отец женился на Сандре Робертс. Это произошло, когда вы еще не были знакомы с будущим мужем?
— Нет, уже были. Примерно с полгода.
— Выходит, неприязнь вашего мужа к Сандре Робертс проявилась уже потом, когда он понял, что вам жизненно важно получить большое наследство, а из-за Сандры Робертс это проблематично?
— Да. Понятно, он относился к ней не очень доброжелательно. Но для этого были…
Тут она вдруг сообразила, что их беседа была как-никак допросом, и замолчала.
— Прошу вас все-таки ответить, фрау Брацелес, мы ведь говорим о в общем-то естественных вещах, — сказал Кеттерле.
Однако, начиная с этого момента, ответы ее стали односложными, она ограничивалась лишь короткими «да» или «нет».
— И последний вопрос, — сказал наконец Кеттерле, — я даже не надеюсь, что вы сможете на него ответить. Вы случайно не знаете, каким мылом обычно мылась Сандра Робертс?
Некоторое время Зигрид раздумывала, какую же ловушку мог таить в себе этот на первый взгляд совершенно невинный вопрос. И решила, что никакой.
— Случайно знаю, — сказала она, — год или два назад Сандра настоятельно советовала мне мыть лицо только ядровым мылом. Оно открывает поры, — говорила она, — и хорошо очищает кожу.
— Так, — сказал комиссар. — Что ж, благодарю вас, фрау Брацелес. Пришлите ко мне на несколько минут вашего мужа.
Она встала, бросила на комиссара неуверенный взгляд и вышла из кабинета.
Когда вошел Ханс-Пауль, Кеттерле молча показал ему на стул и, откинувшись в кресле, несколько минут рассматривал его, не произнося ни слова.
— Когда вы в последний раз покупали новое платье жене, Брацелес? — спросил он затем и уселся поудобнее.
— В прошлом году, к рождеству, — ответил Ханс-Пауль, — и это было нам непросто.
Кеттерле кивнул. Словечко «нам» доказывало, что супружеские чувства у Ханса-Пауля все еще живы. Зигрид неправильно оценивала своего мужа. И Кеттерле понимал это. Но он понимал еще и другое. Для подобного сорта неуверенных в себе молодых людей стесненные обстоятельства были так же опасны, как и их противоположность. В конце концов такова система. Внезапно он осознал, что события трех последних дней повернули жизненные условия обеих пар ровно на сто восемьдесят градусов.
— Вы занимаетесь спортом? — спросил он Ханса-Пауля.
— Да.
— Каким?
— Парусным. С друзьями. А еще легкой атлетикой. Я состою в клубе. Но зачем вам это?
— Вы получили высшее образование?
— Да.
— Что вы изучали?
— Историю искусств, общую историю, театроведение. Я собирался стать театральным художником.
— Вы ненавидели Сандру Робертс?
— Папа́ изображал это именно так. Опровергнуть сей факт я не могу.
— А за что?
— Да вы все сами прекрасно понимаете, господин комиссар. Тут я ничего не могу изменить. Я потрясен жестокостью ее смерти. Но я не испытываю скорби. Ни в отношении ее, ни в отношении папа́.
— А кто, по-вашему, мог это сделать?
Ханс-Пауль пожал плечами.
— Подозрение автоматически падает на Реймара и меня. Думаете, мы не взвесили бы все заранее, если б когда-нибудь решились на такое? У нас были все основания неприязненно относиться к Сандре. Но у нас не было ни оснований, ни желания изгадить на все сто собственную жизнь.
— Значит, вы не можете ничего подсказать, даже из мелочей?
— Нет, — сказал Ханс-Пауль, — ничего. У нас точно так же не сходятся концы с концами, как у вас. Реймар даже выражал желание предпринять потом дополнительное расследование, по собственной инициативе. Для него эта история много значит, вы ведь понимаете…
— Понимаю, — сказал Кеттерле и встал. — Возьмите свою жену под руку и сходите поужинать в какой-нибудь маленький уютный ресторан.
Ханс-Пауль тоже поднялся.
— И вы не спрашиваете, где я был в субботу ночью?
— Нет.
— Но почему?
— Потому что в данный момент меня это не интересует.
— А почему я сбрил бороду именно в воскресенье утром?
— Примите искренние поздравления на сей счет, Брацелес, — сказал комиссар. — Борода наверняка вам не шла.
«Получить опечатанный пакет у начальника военной полиции, военно-воздушная база Бремен, адресат комиссар Кеттерле, уголовная полиция, Гамбург. Военно-воздушные силы США, транспортный штаб в Европе, строение семь, комната три, лейтенант Каллаген» —
таков был текст телеграммы, которую комиссар нашел на своем столе следующим утром, когда, как обычно, около восьми вошел в кабинет.
Он немедленно позвонил Хорншу. Им удалось перехватить Гафке во дворе, когда тот садился в машину, чтоб отправиться в Бремен на проверку алиби доктора Брабендера. Они вручили ему доверенность и телеграмму, строго-настрого наказав вернуться с донесением из Бремена и с материалами из Виккерса на Лонг-Айленд самое позднее к обеду.
Комиссар приказал, чтоб из хозяйственной части в кабинет доставили черную доску, ее все так и называли — «черная доска». Хорншу аккуратно прикрепил на ней кнопками в строгой последовательности все фотоснимки, сделанные Рёпке по делу Робертс.
Два из них неопровержимо доказывали, что санитар, подготавливавший в судебно-медицинском институте тело Сандры Робертс к вскрытию, был прав.
На Сандре Робертс были довольно стоптанные, неброские пляжные босоножки, закрытые спереди, на плоской пробковой подошве, с обшитым пластиком резиновым ремешком, выше пятки полосатым. Форма босоножек не позволяла сразу заметить разницу, однако подошвы демонстрировали это достаточно четко. Комиссар зафиксировал сей удивительный факт с той же невозмутимостью, с какой фиксировал прежде другие удивительные подробности этого дела.
Он как раз собирался поразмышлять обо всем, но тут зазвонил телефон. Господин по имени Кристоф Новотни явился на допрос.
— Все верно, — сказал комиссар. — Направьте его к фройляйн Клингс.
Он велел Хорншу стенографировать показания Новотни и едва успел раскурить свою первую утреннюю сигару, как шофер с фуражкой в руке вошел в комнату.
