А Брабендер? Гибкий интеллект, настойчивый характер, весьма шаткие сословные представления о чести и морали, достаточная осмотрительность и изворотливость. Ради одной только надежды на миллионное наследство Брабендеру пришлось бы поставить на карту свою карьеру, собственное благополучие и счастье семьи, свою общественную репутацию, деятельность, которая приносила ему удовлетворение. Тут важно было решить: чему больше поддался бы врач в такой ситуации — собственному неуемному честолюбию и магической притягательности богатства или же доводам разума, всевозможным сдерживающим факторам и морали? А была ли у доктора Брабендера мораль? И если да, то какая? Сандра Робертс благоразумно скрыла от Брабендера, от кого ее ребенок. В противном случае она совершила бы самую большую ошибку в своей жизни. Кеттерле продумал все возможные мотивы Брабендера, в логике его рассуждений не было изъяна. Кроме самого важного, начального пункта. А не продумал ли все точно так же в свое время и сам Брабендер?
Еще Брацелес. Впечатление, которое произвел на комиссара этот молодой человек, было неясным. Семья жила в стесненных обстоятельствах, а тут рядом — огромное богатство да плюс постоянная язвительность коммерсанта Робертса по поводу художественных амбиций Ханса-Пауля. Обоих переполняла тайная зависть, и Ханс-Пауль, естественно, ненавидел Сандру. Он ненавидел и Робертса тоже. Кеттерле было интересно, что же он услышит от них теперь. Он пригласил супругов на четыре часа.
— По косой или по прямой? — спросил парикмахер.
Вопрос застал комиссара врасплох.
— Что?
— Виски, как прикажете ровнять виски, господин? — переспросил парикмахер.
— Прямые, — пробормотал Кеттерле и вытер полотенцем подбородок.
Потом парикмахер установил спинку кресла вертикально, и комиссар тяжело поднялся.
Обратно в президиум они шли пешком. Был прекрасный, довольно теплый еще осенний день, и оба наслаждались последними лучами октябрьского солнца.
Входя в кабинет Кеттерле, они продолжали громко и взволнованно разговаривать. Комиссар оборвал фразу на полуслове, заметив записку, которую Гафке положил на его письменный стол, придавив для большего значения сверху дыроколом.
Кеттерле вытянул из-под дырокола записку.
— Ага, — сказал он, прочитав ее, — и получаса не прошло, как вы, Хорншу, спрашивали меня, каким образом удалось Новотни сразу отыскать нужное окно. С ходу он бы его не нашел, тут вы, честно говоря, правы, — он протянул Хорншу записку, — в любом случае это было не просто так.
Хорншу прочитал.
— Нечасто сталкиваешься с подобным, — пробормотал он.
Кеттерле положил шляпу на письменный стол и открыл боковые дверцы.
— Но это вполне объяснимо в их ситуации. Прочтите еще раз вслух.
— «Первый этаж, юго-западный угол, направление сарая и пляжа», — прочитал Хорншу. — Отправлена в субботу в семнадцать часов двадцать минут по телефону из пивной «Белый всадник».
— Теперь вы не сомневаетесь, что речь идет именно об окне, которое Сандра Робертс хотела указать своему другу в телеграмме?
— Сомнений, конечно, нет, — сказал Хорншу. — Да, не каждому другу так облегчают жизнь.
— Но и не каждый друг оказывается в столь неприятной ситуации, — пробормотал комиссар. — Давайте все просчитаем…
Они перешли к большому круглому столу, на котором Хорншу разложил карту автомобильных дорог.
— От центра Гамбурга до Куксхафена сто сорок километров, добавьте небольшой отрезок через Дунен и Зеленбург до «Клифтона», итого сто шестьдесят. Если он выехал в половине десятого, то около двенадцати должен был быть на месте. Ведь он совершал не увеселительную прогулку. Во сколько фрау ван Хенгелер постучала к Сандре Робертс?
— Между одиннадцатью и двенадцатью, — сказал Хорншу, — все совпадает точно. Ваша догадка может оказаться верной.
— М-да, — пробурчал комиссар, — в такой же степени она может оказаться и неверной. А доктор Брабендер?
Снова они склонили головы над картой. На этот раз они замеряли километры в округе Вурстен. Между Бремерхафеном и Куксхафеном.
— Бремен — Куксхафен, — рассчитывал Хорншу, — сто двадцать километров проселочных дорог, на это ночью сильной машине требуется полтора часа. Предположим, он выехал в десять, тогда он мог быть там в половине двенадцатого. Считаем один час там, значит, из «Клифтона» в половине первого, тогда в три часа ночи он должен был вернуться в Гамбург.
Комиссар поднял голову.
— В три? А сколько часов предполагал доктор Штёкель? Мы это уже просчитывали. И в тот раз у нас получилось три часа ночи.
Он выпрямился.
— Но в таком случае доктор Брабендер должен был доставить Сандру Робертс из «Клифтона» в лодочный сарай живой?
— Значит, все-таки связанной?
— Раковина, — проговорил Кеттерле, — ядровое мыло. Хорншу, я не могу себе представить такое.
Взгляд его упал на газеты, разложенные на письменном столе.
— Ускорьте проверку показаний доктора Брабендера, в конце концов он многое теряет в результате ареста. А если видимость все-таки обманчива? Не хотелось бы подвергать государственную кассу риску возмещать нанесенный ущерб. Продублируйте телеграмму в Виккерс. Мне нужны наконец их материалы.
Комиссар не оставлял надежды извлечь из давно прошедших событий хоть какую-нибудь зацепку. Но здесь его ждало разочарование.
— Я хотел бы сегодня ночью выспаться, Хорншу, — сказал он. — Вытаскивайте меня, только если произойдет что-нибудь действительно важное.
Хорншу вышел из кабинета, а вскоре и из здания, ему предстояло отправиться на Ратенауштрассе, одиннадцать, где он собирался лично наблюдать за опечатыванием письменного стола и всей документации сенатора.
Комиссар закурил сигару и склонился над дневной почтой, вскоре после четырех ему позвонил дежурный у главного входа и сообщил, что некий господин Брацелес с супругой уже здесь, они утверждают, что их пригласил старший комиссар.
— Пропустите их ко мне, — сказал Кеттерле.
Он положил трубку и тут же набрал номер фройляйн Клингс.
— Сейчас ко мне придут мужчина и женщина, — сказал он. — Я хотел бы вначале побеседовать с женщиной.
Фройляйн Клингс пропустила в дверь Зигрид Брацелес. Та была сильно напугана, годы нелегкого замужества, вечная нехватка денег да двое рано появившихся детей приучили ее от всего происходящего ожидать поначалу худшего. Она была убеждена: для комиссара не осталось незамеченным, что ее Ханс-Пауль сбрил бороду наутро после убийства, и она собиралась представить дело так, будто сама просила его об этом в то утро и он пошел ей навстречу.
Поэтому она была поражена, когда комиссар, предложив ей сесть, начал совсем с другого. Это запутало ее окончательно, тем более что никакой видимой связи между его вопросами и смертью Сандры Робертс не было.
— Скажите, сколько вам было лет, когда развелись ваши родители, фрау Брацелес? — спросил он.
— Десять. Но почему вы спрашиваете?
— Развод, очевидно, явился тяжелым переживанием для вас и вашей сестры, не так ли?
Зигрид расправила юбку и поставила сумочку рядом со стулом на полу.
— Думаю, что да. Сейчас я уже не помню все в деталях, — сказала она. — Мама очень хорошо относилась к нам, помню, они вечно спорили с папа́, потому что…
— …потому что ваш отец хотел воспитывать детей в строгости, он считал, что только строгость помогает выработать трудолюбие.
— Откуда вы знаете?
— Потому что, как правило, так бывает в любой семье.
— Да. И у нас сейчас тоже.
— Ваш муж также за строгость?
— Да, конечно, впрочем, только в некоторых вещах.
— А как воспринял супруг то обстоятельство, что сенатор Робертс не одобрил вашего замужества и отказал вам в материальной помощи?
Зигрид опустила глаза.
— Мы любили друг друга, и оба жили тогда книжными представлениями. Мы искренне верили, будто проявим характер и силу воли, если вопреки всему поженимся. Но Ханс-Пауль переоценил себя и недооценил жизненные обстоятельства. Он тогда только-только закончил учебу, и поначалу мы просто мечтали о комнатке, спокойном уголке, где могли бы быть счастливы. Мы были ко всему готовы — к нехватке денег, к ежедневным проблемам, раздорам с папа́. Но…
Тут она запнулась.
— Что но?
— Но обстоятельства оказались сильнее нас. Сразу пошли дети, стало больше забот и больше работы, на нас навалилась повседневность. Мы начали с таким подъемом и…
— И что же?
— Из всего этого ничего не вышло.
— Вы хотите сказать, фрау Брацелес, что ваш брак несчастлив?
Она пожала плечами.
— Ни то, ни другое. Порой у нас возникает чувство, будто все еще впереди, все возможно. Но ничего не получается. Сами подумайте, как может человек, который отнюдь не родился менеджером, заработать столько денег, чтобы навсегда вырвать семью из бедности? Ему и так приходится много работать, чтоб хотя бы держаться на плаву. Это ему удается. Он талантлив. Но он не может выбиться в люди. Он не умеет создать вокруг себя шумиху. А люди сейчас привыкли к рекламе. Они равняют наглость с подлинным талантом, а врожденную скромность с бездарностью.
