– Ты устала? – заботливо спросил Саша.
– Нет, я готова пройтись еще немного.
– Не люблю людей, – с досадой сказал он.
– Я так, напротив, очень люблю.
– Ты любишь людей?! – он расхохотался. Вот как хорошо он меня знал!
Мы направились в прогулочную аллею. Признаться, это мое любимое место. Кому-то она напоминает сказочную пещеру, а мне так кишечник, в котором перевариваются мое самомнение и амбиции и откуда я вылезаю, извините, полным дерьмом.
– Бред какой-то, – поежился Саша. – Почему стены кривые? Какой-то сюрреализм.
– Модернизм. Гауди был замкнутым человеком в детстве, да и потом он много болел, поэтому всем земным радостям предпочитал долгие прогулки на природе. Главным его правилом было ничего не нарушать. Передать гармонию. Где ты видел в природе прямые линии?
– Но это же неудобно. И… некрасиво.
– Потому что ты дитя мегаполиса. Это будущее, Саша. Человек когда-нибудь поймет, что, подчиняя природу своим законам и навязывая ей прямые линии и синтетические материалы, он убивает себя, как ее часть, часть природы. Он таким образом нарушает гармонию, и его душу навсегда покидает покой. Вот он и мечется, стараясь, чтобы не осталось ни минуты свободного времени, забивая день до отказа бесполезными делами и постоянно говоря о своей значимости. А на самом деле, о беспомощности. Где-то в глубине души он понимает, что все это никому не нужно. А нужен покой, осознание себя частью идеального мира, коим является природа, где смерть логична, а потому не страшна. Это просто переход из одного состояния в другое, абсолютно безболезненный, и последний навязанный фетиш – гроб. Футляр, олицетворяющий защиту, а в действительности преграду. Мы все пытаемся себя отделить, доказать, что приручили природу, но все это глупо, пока мы не приручили смерть.
– Все равно не понимаю. Эта архитектура не по мне. Но если тебе нравится…
– Мне нравится.
Мы все-таки сели на скамью уже ближе к вечеру, и Саша долго ерзал, словно ему было неудобно. Но я понимала, почему он испытывает неловкость. Дело не в скамье и не в архитектуре. Он ждет ответа, и пока его не получит, так и будет ерзать, словно под его седалищем не прохладный камень, а раскаленная сковорода.
– Какие у тебя дела на завтра? – спросила я, щурясь на пепельное небо. Мы провели в парке чудесный день, и я ничуть не устала.
– Никаких.
– А разве не надо отметиться? Съездить по делам? Ведь это же командировка.
– Только вместе с тобой, – шутливо сказал он. – Не хочу расставаться ни на минуту!
Итак, он не намерен выпускать меня из поля зрения. Правильно я сделала, что загодя купила билет. Мне остается только изобразить, что я смирилась.
– Куда бы ты еще хотела поехать?
– Разумеется, на гору Монжуик! Вновь увидеть Барселону с высоты птичьего полета, подняться на лифте в самую высокую точку, на купол Собора.
– Ты опасная женщина, – усмехнулся он. – Не боишься, что лифт сломается?
– Тогда меня заберут на небеса, – серьезно сказала я.
…Весь следующий день мы действительно не расставались ни на минуту. Что толку описывать Барселону, когда ее, как и любой другой город, надо увидеть, чтобы полюбить. С высоты птичьего полета, то есть со смотровой площадки горы Монжуик, она похожа на груду игральных костей, зажатых в каменном мешке. Шнурок ненароком развязался, и содержимое рассыпалось в беспорядке. И кажется, что в городе тесно и неприглядно. На самом деле это один из красивейших городов мира, надо только спуститься вниз и окунуться в его кипучую жизнь, сначала дневную, потом ночную.
Я очень устала в этот день, поэтому ночью просто лежала у Саши на плече, расслабленная, умиротворенная, и когда тихим голосом сказала:
– Какое счастье, что я останусь здесь навсегда, – это выглядело весьма естественно.
Он явно обрадовался.
– Тогда поедем завтра смотреть квартиру?
И мы поехали смотреть квартиру. Честно сказать, я ожидала, что она будет шикарнее. И в элитном районе, у подножия той самой горы Монжуик, откуда открывается впечатляющий вид на город. Тогда бы у меня был повод согласиться. Шучу, конечно.
Квартирка оказалась маленькой, и я изо всех сил делала вид, что не разочарована.
– Я попытаюсь продать твою московскую недвижимость, и тогда мы купим что-нибудь более достойное, – говорил Саша, показывая мне крохотную кухню и небольших размеров ванную комнату. Я не вполне уверена, что это жилье у него в собственности, скорее всего, съемное.
Предательство было полное. Он предал сначала меня, потом мои вкусы. Не скажу, что я женщина, привыкшая к роскоши, но и что такое бедность, я уже давно позабыла. Мне постоянно достаются гранты, я провожу социологические исследования для министерства, пишу огромное количество научных статей, редактирую монографии. Мои банковские счета приносят солидные проценты. У меня неплохая коллекция бриллиантов, которую, кстати, мне тоже придется оставить в Москве, прими я в подарок эту убогую конуру пусть и в обожаемом мною городе. А мне еще надо купить машину, составить достойный гардероб, где в том числе должны быть и вечерние платья. Для походов в театры и рестораны. Или для беглецов это не предусмотрено? Плата за свободу – смертельная скука.
– Ты хотя бы будешь ко мне приезжать?
– Конечно! – воскликнул он с энтузиазмом, из чего я сделала вывод, что буду забыта, едва проблема решится.
Возможно, он пару раз меня еще побалует, явившись, как подарок, в блестящей упаковке с розовым бантиком, который я должна буду развязывать зубами. И благоговейно ласкать содержимое красивой коробки, пока она не отправится по назначению к законной владелице или новой любовнице.
– Не грусти, – сказал Саша. – Начнешь все сначала. Я уверен, у тебя получится.
У меня-то получится.
Чтобы все выглядело естественно, я кинулась ему на шею и заплакала:
– Не хочу, не хочу, не хочу…
Он потащил меня в спальню:
– Смотри, какая кровать!
Но мне не хотелось заниматься любовью. С ним уж точно. Обидно не когда предают, а когда делают это в унизительной форме. Мол, у тебя все равно нет выбора. Казнят не мечом и даже не через повешение, а раз за разом окунают в бочку с дерьмом, пока им окончательно не захлебнешься. После такой унизительной казни уже трудно оправиться, почувствовать себя человеком. Поэтому умирать надо гордо. Если уж тебя предают, смело класть голову на плаху: нате, рубите! И говорить в лицо палачу, что он гад и сволочь. Только в случае достойного ухода из жизни есть еще надежда на воскрешение.
Я в любом случае предпочла бы тюремный срок этому позору. Саша совсем меня не знает, раз посмел такое предложить. Не просто сбросить с небес на землю, а еще и потоптаться как следует на моем самолюбии. Неужели я такая старая? И так плохо выгляжу, что меня можно бросить вот здесь, как вышедшую из моды тряпку, которая годится только для того, чтобы мыть ею полы?!
– Что с тобой? – спросил он заботливо и развернул меня к окну, чтобы видеть мои глаза.
На этот раз я не играла, по моему лицу действительно текли слезы. Он принялся меня целовать со словами:
– Это лучше, чем сидеть в тюрьме…
– Ради чего… или ради кого ты все это делаешь? – не выдержала я.
– Ради тебя, – поцелуи стали настойчивее. – Только ради тебя… ради нас…
В окна квартирки било солнце, да и мрак в моих мыслях рассеялся, и я наконец разглядела, какие у него глаза. Это оказались глаза отъявленного негодяя, человека без совести, карьериста до мозга костей. Настолько темные, что в радужной оболочке еле угадывался зрачок, и такие же ледяные, как вода в глубоком омуте, у самого его дна. Александр Иванович Козелков давно уже не жил, он решал проблемы. И плевать ему было на то, что какая-то баба закончит свою одинокую жизнь в чужой стране, в глубокой нищете.
Мне с трудом удалось взять себя в руки. Я даже отвечала на его поцелуи, и только сознание того, что я собираюсь его кинуть, придавало мне силы.
Видимо, я так хорошо играла, что Саша мне поверил. И даже повеселел. С его лица, как лавина со снежного склона, сошло выражение деловой озабоченности. И тут же проглянул горный рельеф: прямой нос с легкой горбинкой, почти горизонтальная линия бровей, скошенный подбородок. Четкие безжалостные линии, опасный участок трассы, с которого так легко сорваться в пропасть. Еще немного – и я бы в нее летела.
Этим же вечером мы сделали свои звонки. Он – отчитаться о выполненном задании. Упертая баба сломалась. А я позвонила львенку, чтобы услышать в трубке его отчаянный голос:
– Гера, все плохо! Если ты завтра же не вернешься в Москву, я вынужден буду объявить тебя в розыск! И ты вряд ли уже останешься на свободе! Ты и так вряд ли останешься…
– Что случилось?
– Нашлась свидетельница. На этот раз все всерьез. Я проверил. Завтра до конца рабочего дня ты должна быть у меня в кабинете на допросе. В связи с открывшимися в деле новыми обстоятельствами. Гера, ты меня слышишь?
