В моем сновидении Холл был погружен в абсолютную тишину; везде было светло, даже в коридорах, где не было окон, только повсюду свет был одинаково бледно-серый, как в пасмурный день. Комнаты большею частью были ничем не обставлены, в каждой из них я видела вроде бы небольшую лестницу из двух или трех ступеней, ведущую наверх или вниз; коридоры тоже меняли уровни, как и комнаты. Хотя этот дом сам по себе не казался особенно зловещим, мое беспокойство из-за потерянного камня все возрастало, пока не достигло невыносимой остроты.
Тут мне пришло в голову, что я еще не обыскала столовую. Эта мысль привела к головокружительно быстрой смене обстановки: свет потускнел до мутного, мрачно-коричневого, и я стояла в дверях комнаты, где мы в тот вечер обедали. Занавеси были задернуты, свечи погашены, комната казалась пустой, но по мере того, как я осторожно приближалась к столу, я разглядела над стулом, где за обедом сидел Джордж, темный силуэт головы. Каким-то образом я распознала, что это голова доктора Роксфорда. У меня еще было время потихоньку уйти, но ведь могло быть так, что камень завалился за обивку моего стула, и, если я на цыпочках, совсем тихонько подойду туда, я его увижу. Я находилась в двух футах от неподвижной фигуры, когда из дверного проема раздался голос, звеневший, точно гонг, все громче и громче, пока не превратился в мой собственный вопль: «Нет!» Я проснулась в сером свете раннего утра и обнаружила, что стою на верхней площадке лестницы.
Наши гости ночевали у нас в доме, но я не могла заставить себя снова увидеться с ними и оставалась в своей комнате, пока они не уехали. Я собиралась рассказать Аде хотя бы о своем сновидении, если не о хождении во сне, но всякая мысль об этом вылетела у меня из головы, когда доставили телеграмму от моей матери, содержащую всего два слова: «Возвращайся немедленно». Я тотчас же поняла, что мне придется открыто ей не повиноваться, и я умоляла Аду позволить мне оставить у них свои вещи с тем, чтобы возвратиться в тот же вечер, если будет подходящий поезд.
— Но тогда мы вступим с нею в открытый конфликт, — сказала Ада, — и она может написать епископу. Ее обвинениям вовсе не нужно соответствовать действительности, чтобы Джордж потерял приход.
— Тогда мне нужно найти способ ее остановить, — сказала я. — То, чего она больше всего страшится, — это потерять Артура Карстеарза. И что бы ни случилось, я больше никогда не стану жить с ней вместе. Если я не смогу жить у вас, я буду искать место. Я лучше буду горничной, чем останусь жить с мамой.
— Ты сама не знаешь, о чем говоришь, — ответила Ада. — Но конечно, ты можешь вернуться к нам; и, может быть, все окажется не так плохо, как ты опасаешься.
По пути в Лондон я пыталась представить себе любые угрозы, какие могла бы использовать мама, и придумывала, что им противопоставить. Но когда кеб трясся по мостовой Хайгейта, я все еще не была готова к предстоящему мне тяжкому испытанию. К тому же я поняла, что Хайгейт, как ни был он красив, перестал быть для меня родным домом. Я подумала о своем отце, покоящемся в могиле всего в нескольких сотнях ярдов отсюда, — хотя, разумеется, он ведь не здесь, здесь только его бренные останки, и если он не просто перестал быть, то где теперь его дух? Эти мысли напомнили мне о моих посещениях и о том, как прошлой ночью я опять ходила во сне, впервые за много месяцев, и, разумеется, об угрозах матери отправить меня в сумасшедший дом; так что, когда меня доставили к давно знакомой, крашенной черной краской двери, меня так трясло, что я едва могла стоять на ногах.
Горничная, которую я никогда не видела раньше, провела меня мимо большой гостиной в малую, в самом конце коридора, где сидела, ожидая меня, моя мать. Ничего не говоря, она указала мне на стул с прямой спинкой, поставленный прямо напротив нее, словно я была нашалившим ребенком, которого собираются наказать. Она была в черном креповом платье, так что я на миг даже испугалась, не умер ли кто-нибудь из родственников, а ее бесцветные волосы были затянуты назад еще туже, чем обычно, так что кости лица резко выступали под натянувшейся кожей. Когда дверь за горничной закрылась, я увидела, что большим и указательным пальцами левой руки мать держит мое письмо.
— Следует ли мне понимать это так, — проговорила она, потряхивая письмо, будто даже прикосновение к нему вызывало у нее отвращение, — что ты твердо решила погубить нас всех?
— Нет, мама…
— Значит, ты раскаиваешься в этой глупости?
— Нет, мама…
— Тогда, значит, ты решила погубить нас. Этот… этот Рейвенскрофт… Где ты встретилась с ним?
— В Орфорде, мама. Он писал этюд…
— Меня не интересует живопись; меня интересует только, как это мистер Вудворд допустил, чтобы эта позорная связь получила развитие. Он постыдно пренебрег своими обязанностями, и я напишу епископу, чтобы сообщить ему об этом.
— Мама, это крайне…
— Не смей меня прерывать! Я желаю знать, где и в каких обстоятельствах ты встречалась с этим распутником и как позволила ему тебя соблазнить?
— Эдуард не распутник, мама, и он меня не соблазнил. Он вполне респектабельный джентльмен…
— Мне казалось, ты говорила, что он художник.
— Да, мама, прекрасный…
— Прекрасный, могу себе представить! Разумеется, он распутник: воспользоваться в своих интересах своевольной, эгоистичной девицей, пустившейся во все тяжкие! Это моральное безумие, как и сказал доктор Стивенсон: мне надо было отправить тебя в сумасшедший дом до того, как ты нас всех опозорила. А теперь послушай меня. Разумеется, никакой помолвки не будет. Я запрещаю тебе общаться с этим Рейвенскрофтом и возвращаться в дом мистера Вудворда. Завтра тебя осмотрит доктор Стивенсон, и тогда мы решим, что с тобой делать. Я ясно выразилась?
До сих пор я сидела не в силах пошевелиться, пригвожденная к стулу ее яростным взглядом. Мне казалось, что у меня язык прилип к нёбу; слова, которые я пыталась произнести, выходили у меня изо рта как неразборчивые звуки.
— Софи нет дома, — сказала мама в ответ на то, что, как ей показалось, я произнесла. — Она не желает тебя видеть, пока ты не раскаешься в своей жестокости. Она сказала мне, прочитав твое письмо: «Я не думала, что бывают такие жестокосердные сестры!»
— Это несправедливо! — вскричала я. — Я очень хочу, чтобы Софи была счастлива. Вы, видимо, опасаетесь, мама, что Карстеарзы разорвут помолвку, если узнают, что я помолвлена с Эдуардом?
— Опасаюсь? Опасаюсь! Ты совсем разума лишилась, Элинор? Да при малейшем намеке, что моя старшая дочь предполагает броситься на шею распутнику без гроша в кармане, они непременно разорвут помолвку.
— А когда Софи выходит замуж, мама?
— Венчание намечено на ноябрь.
— Очень хорошо, — сказала я, собравшись с духом, — тогда мы с Эдуардом не станем объявлять… не поместим в газете объявление о нашей помолвке, пока Софи не выйдет замуж. — Когда я заговорила об этом, я вспомнила, что уже сообщила о помолвке мистеру Монтегю и доктору Роксфорду.
— Как ты смеешь торговаться со мной? Ты что, меня не слышала? Ты вообще не выйдешь за этого Рейвенскрофта.
— Вы забываете, мама, что я совершеннолетняя и могу выйти замуж за кого хочу.
В тусклом свете мне показалось, что моя мать стала будто бы распухать, увеличиваться в размерах.
— Если ты мне не подчинишься, — прошипела она, — я прекращу твое пособие! И сомневаюсь, что мистер Вудворд согласится принять тебя снова, если желает сохранить свой приход.
— Если вы это сделаете, мама, нам с Эдуардом лучше пожениться сразу же, и что тогда будет с помолвкой Софи?
Мать поднялась на ноги, глаза ее буквально вылезали из орбит. Мне показалось, она собирается броситься на меня, словно дикий зверь, и я в свою очередь вскочила на ноги, едва не опрокинув стул, на котором сидела. Если бы в руке у нее был кинжал, я уверена, она уложила бы меня мертвой на ковер; и все же, пока мы вот так стояли, лицом к лицу, я снова осознала, будто впервые, что ростом я выше моей матери.
— Нам нужно правильно понять друг друга, — произнесла я голосом, который сама едва могла признать за свой собственный. — Мы с Эдуардом не станем объявлять о нашей помолвке до тех пор, пока Софи не выйдет замуж; в ответ на это вы оставляете мне мое пособие, пока не выйду замуж я, и обещаете не писать епископу. Договорились?
Несколько секунд она пристально глядела на меня, словно лишившись дара речи, а я собиралась с силами, ожидая нового нападения. Но вместо этого она заговорила с ледяным презрением, замолкая через каждые несколько слов, чтобы придать им значимости; и во время каждой паузы она рвала мое письмо на все более и более мелкие клочки и бросала их так, что они разлетались у моих ног.
— Я вижу, Элинор, что ты совершенно неисправима. Очень хорошо. Мы скажем Карстеарзам, что ты больна и отправлена надолго в деревню — восстанавливать свое здоровье. Ты, разумеется, будешь настолько нездорова, что не сможешь присутствовать на свадьбе Софи; и со дня ее свадьбы ты перестанешь получать пособие. Я позабочусь о том, чтобы остаток твоих вещей переслали мистеру Вудворду. Отныне у меня остается только одна дочь… Нет, ни слова больше. Ты можешь сейчас же покинуть этот дом — сюда ты никогда не вернешься. — Она выпустила из рук оставшиеся клочки бумаги, повернулась и открыла дверь, звоня горничной. — Наша гостья нас покидает, — услышала я ее голос. — Можете проводить ее до дверей. — Шаги матери удалялись по коридору, потом стали подниматься по лестнице.
