После долгого молчания брат Бенедикт кивнул:
— Благодарю вас за искренность, мой мальчик. Будьте уверены, если мы сможем завершить наш труд, я хочу сказать… в день, когда образуется большая пустота, каков бы ни был ваш выбор, вы можете рассчитывать на меня, на то, что я помогу вам начать все сначала. Признаюсь, вы удивили меня своей исповедью больше, чем я вас своим вопросом. Я приписывал вашу увлеченность этой историей вашей молодости. Я и не подозревал, что она играет в вашей жизни такую важную роль.
— Но вам предстоит узнать кое-что еще более удивительное, брат мой! — торопливо ответил Бенжамен, стараясь как можно скорее закрыть тему и перейти к повестке дня.
Он открыл ящик, вытащил из него аккуратно исписанный с двух сторон лист бумаги и положил его на стол перед монахом.
— Это вам, — просто сказал он. — Подарок! День, когда образуется большая пустота, как вы выразились, все ближе и ближе.
Бенжамен был вознагражден: брат Бенедикт удивленно замер, широко раскрыв глаза от восхищения.
Он мельком взглянул на листок для того только, чтобы убедиться, что это и в самом деле, возможно, недостающая часть истории.
— Ведь это…
— Именно! — скромно подтвердил Бенжамен.
— Вы нашли это сегодня?
— Текст еще тепленький, только что от переводчика! Я действительно совершенно случайно обнаружил его сегодня после обеда.
И Бенжамен все рассказал своему сообщнику.
— Ну же, читайте, прошу вас, — закончил он свое повествование. — Вам понравится, хотя стиль не так уж и хорош. Вы были правы, это действительно рука брата Шарля. У меня есть неопровержимые доказательства. Но наш счетовод, кажется, не в ладах с прошедшим временем глаголов: почти все повествование ведет в настоящем времени. И все тот же средний род для обозначения обвиняемого, так что вопрос остается открытым.
Брат Бенедикт уже опустил было взгляд, собираясь начать читать, но вдруг спохватился:
— Вот как? Он так и не назвал имени казненного?
— Говорю вам, читайте! Сами увидите…
— «Душа моя, ты мой свидетель, — начал монах тихим голосом. — Нас всех поднимают с постели, и мы спускаемся в крипту. Аббат говорит, все очень серьезно. В стенах обители обнаружен посторонний. Это тлетворное создание, порождение сатаны, похититель душ. В звенящей тишине Амори предъявляет нам своего пленника. Ужасно! Господи, сделай так, чтобы все это было сном, и разбуди меня поскорее! Но придется пережить этот кошмар. Почему оно здесь? Кто сделал с ним такое? У него нет волос, но я знаю это лицо; я всегда помню его и узнаю среди сотен других. Такого не может быть! Лукавый смущает мой разум; этот образ умер много лет назад. Я это знаю, но кто еще здесь может знать? И все же оно здесь, передо мной, связанное, распростертое на полу у наших ног, и я вижу его яснее, чем в тот последний раз. Неужели это не сон? Амори вопит, наносит удары. Дом Господень осквернен. Он поворачивается к нам, глаза его мечут молнии. Он требует смерти для демона и его сообщника. Якобы этого требует Бог! Что может знать этот дикарь о воле Божией? А брата Лорана среди нас нет. Его отсутствие доказывает его вину. Где он? Что он натворил? Это не мог быть он. И де Карлюс подчиняется, хуже — он требует суда. Что сталось с ним? И с ним тоже? А что подумают остальные? Они не знают, а я ничего не могу им сказать. Сжальтесь, братья мои, сжальтесь!
Нам раздают камни, приносят урну. Мне кажется, я теряю сознание: десять черных шаров и только один белый — мой. Бешеные псы. Но я не проявлю слабости, у меня есть преимущество. Смотри, им уже страшно, они следят друг за другом, ищут того, кто положил белый камень, но только я знаю, кто он. Амори выносит приговор: смерть. Она кажется ему слишком мягким наказанием за совершенное преступление: это существо — исчадие ада, и, клянусь, оно должно умереть в лапах своего хозяина, быть похороненным заживо, замурованным в алькове дьявола. Я слышу, как он сулит жертве долгие муки до тех пор, пока тот не назовет имя своего сообщника. Этого он хочет, пожалуй, больше всего на свете. Три дня… Он будет замуровывать проем три дня. Он торжествует.
Нас отпускают, пора охотиться за братом Лораном. Иду вместе с ними, чтобы не выдать себя. Брат Лоран таинственным образом исчез. Я вижу их глаза, впервые слышу их шепот. Братья, возомнившие, что имеют право вершить суд, недостойные, отступившие от принятых обетов по малодушию своему! Мне кажется, что они счастливы нести смерть и отказаться от мысли о прощении. И все же я знаю, что уже этой ночью в кельях их будет преследовать проклятое ими лицо; и две последующие ночи тоже, все время, пока будет длиться казнь. Но они сами вынесли такой приговор. Следует ли надеяться, что совесть заговорит в них прежде, чем будет слишком поздно? Они хотят, чтобы оно заговорило, хотят разыскать сообщника, чтобы заживо замуровать обоих. Я уверен, что они ничего не узнают. Пусть ждут! Я тоже буду ждать вместе с ними, но они не ведают, какую силу пробудили, какую мощь возродили, какого мертвеца воскресили, замуровав ту дверь. Если они решатся пойти до конца в осуществлении своего подлого приговора, третья ночь будет очень долгой, потому что одно наказание потянет за собой другое, одна смерть — много других смертей.
Я даю им отсрочку, такую же, какую они дали своей жертве, и обещаю жизнь взамен. Надо помочь им одуматься, ибо я не смирюсь.
Однажды я уже допустил гибель этого существа. Во второй раз я не перенесу ни такого горя, ни такого стыда.
Anima mea, tu que scis, ito dicere Deo».[8]
Брат Бенедикт медленно положил листок на стол, словно желая дать себе время подумать.
— Это все? — прошептал он.
Бенжамен отшатнулся скорее оскорбленно, нежели удивленно, но большой монах продолжил свою речь прежде, чем послушник успел высказать свое возмущение.
— Не надо делать такое лицо! Я вас дразню! Просто великолепно. Непонятно только, с какого конца к этому подступиться! Вы говорите, что это писал брат Шарль. Откуда такая уверенность?
Бенжамен приподнял толстую книгу, лежавшую на углу стола, и вытащил из-под нее несколько маленьких листков бумаги. Он предусмотрительно захватил с собой пять годовых отчетов, предшествовавших странице с 1226 годом.
— Посмотрите, — сказал он, протягивая их собеседнику, — посмотрите на почерк того, кто составлял баланс в 1221 и 1222 годах! А теперь сравните его с тем, которым написан рассказ, обнаруженный между строк отчетов за годы с 1226-го по 1230-й.
Брат Бенедикт склонился над листками, дабы во всем убедиться лично.
— И в самом деле, сомнений быть не может. Но вот что я думаю, — добавил он, помолчав, — если у брата Шарля было время составить баланс за 1222 год…
— Значит, в начале 1223 года он был еще жив, — подхватил послушник. — Ведь итоговый отчет составляется после окончания года. А поскольку здесь мы имеем дело с основными статьями бюджета, а не с текущим балансом, наши выводы верны как никогда. Тогдашняя община обязана была сохранять в своем архиве только общие данные. Из экономии, иначе для чего такие документы? Но брат Шарль имел возможность составить баланс только на самом последнем этапе, когда окончательные подсчеты, гораздо более подробные, были уже сделаны, тщательно проверены и утверждены настоятелем. Из этого я делаю вывод, что ему требовалось некоторое время. Следовательно, мы с большой долей вероятности можем предположить, что этот кусочек пергамента был заполнен самое раннее в конце января, а скорее всего в феврале 1223 года.
Опершись обеими руками на стол, большой монах возбужденно потирал подбородок, готовясь сделать свои первые выводы.
— Остановите меня, если я скажу какую-нибудь глупость, — кротко начал он, как бы размышляя вслух. — Коль скоро нам известно, что, скажем, 1 февраля 1223 года брат Шарль был еще жив и что первый «заместитель» появился в монастыре 6 июня того же года, тогда этот процесс… и судьбоносная третья ночь… могут располагаться только между двумя этими датами.
— Я не мог бы выразиться точнее, — согласился послушник. — Надо будет внимательнее изучить «Хроники» брата де Карлюса за этот промежуток времени. Пока мы не нашли там ничего, что могло бы нам помочь, согласен, но должно же там быть хоть что-нибудь, способное навести нас на верный путь. В самом деле! Нельзя ведь начать вести записи на следующий же день после такой бойни и ничем себя не выдать. Хотя бы перо должно было дрожать…
— Может быть, мой мальчик, все может быть… Но, надо думать, у него для нас еще много сюрпризов. Не будем забывать о его силе! Рука же его не дрогнула. Коль скоро он — единственный, кто остался в живых, то он же и… последний убийца.
Воцарилось ледяное молчание, прерванное через некоторое время братом Бенедиктом:
— По сути дела, мы не можем сказать, что брат Шарль подтверждает вашу последнюю версию.
