— По правде говоря, нет! — согласился было большой монах. — Разве только вот что… Одно из ваших предположений кажется мне теперь более чем вероятным. У этого письма нет адресата. Брат Шарль записал все это для себя, вечером в день судилища, потрясенный тем, что увидел. Он знал пришельца, это точно. Однако он был уверен, что тот давно мертв и похоронен. И к тому же умер — или погиб — по его вине. Удар и без того был ужасен, а тут еще призрак снова приговорен к смерти! Можно понять, что у бедняги возникло желание высказаться… но он не знал, кому довериться! Он был одинок и не нашел лучшего исповедника, чем собственная душа. Я считаю, что меры предосторожности, предпринятые братом Шарлем для того, чтобы спрятать текст, вовсе не означают, что он хотел оставить свидетельство того, что произошло. Он написал это по наитию, будучи очень возбужденным, отдавая себе отчет в происходящем ровно настолько, чтобы проявить осторожность и не выдать себя. Если бы он хотел оставить нам какой-нибудь след, то сообщил бы гораздо больше подробностей.
А что касается новых сведений — я уверен, вы их все перечислили.
Во-первых, то, что отец де Карлюс проголосовал черным шаром, — просто бомба. Сторонники смерти выиграли! Это только должно усилить, если, конечно, такое возможно, наше стремление пролить свет на всю эту историю. Не знаю, похожи ли вы на меня, но с тех пор, как мы узнали, что де Карлюс решил скрыть плоды «человеческой несправедливости», истина, которую мы искали, перестала меня пугать. Я как бы заранее успокоился. Я был уверен, что он защищал страдающую невинность, а его безумная затея с воссозданием общины была мотивирована стремлением вымолить прощение. Я считал, что де Карлюс действовал из милосердия, дабы утаить от мира трагическую ошибку своих прежних собратьев.
Но сегодня, узнав, как проголосовал он сам, можно усомниться в причинах, побудивших его сохранить тайну. Оказывается, он стремится скрыть не вполне извинительное бессилие, а свой собственный проступок.
— А как же угрызения совести? — удивился Бенжамен. — А его самоубийство, а белый шар в урне с прахом?
— Это смягчающие обстоятельства, согласен! Скажу даже, что его кончина — единственное, что может хоть немного нас утешить! Может быть, этот белый шар — символ раскаяния. Но не стоит забывать, что все это могло оказаться простым притворством…
Брат Бенедикт позволил себе сделать паузу, словно для того, чтобы у Бенжамена было время содрогнуться от ужаса.
— Но вернемся к другим открытиям, — продолжил большой монах. — Например, что за неожиданная слабость аббата перед лицом брата Амори? Не скрою, я до сих пор не могу этого понять. А между тем мне казалось, что я изучил его «Хроники» вдоль и поперек, и гордился тем, что хорошо знаю текст. Вот оно как! Первый Амори в отличие от того, кто позже занял его место, судя по всему, заправлял монастырем, отведя аббату роль простого исполнителя. Его авторитет не вызывает сомнений, как и чувства, которые он внушает братии. Его боятся, а брат Шарль, мягко говоря, недолюбливает. Прежде еще, чем Амори решился поднять руку на то, что брат Шарль считал святыней, между этими двумя, без сомнения, существовала вражда. Почему? Не знаю, но это соперничество позволяет мне лучше понять, как дело могло дойти до убийства. Относительно всего этого я могу упрекнуть себя только в одном: я мог бы и сам догадаться о соотношении сил. Количество жертв привело меня к мысли об открытом сражении между двумя противоборствующими сторонами. Это была ошибка, особенно применительно к такому месту, как обитель. Было бы правильнее предположить, что мы имеем дело с борьбой одного против всех. Одного человека, решительности которого никто не мог противостоять.
— Один против десяти, однако! — перебил Бенжамен. — Наш счетовод должен был быть силен, как стихия.
— Не обязательно, брат мой! Должно быть, он убирал их по очереди, одного за другим, воспользовавшись атмосферой всеобщей подозрительности, судя по всему, царившей в монастыре. Вспомните — у него было большое преимущество! После вынесения приговора он был единственным, кто знал всех своих врагов, потому что, как он пишет, был единственным знавшим, кто голосовал «белой рукой».
И я вижу только одно объяснение тому поражению, которое он в конце концов потерпел. Должно быть, он не решился сразу убить отца де Карлюса. Он знал, что тем манипулировали, и, я думаю, был способен испытывать жалость. А перепуганный аббат не стал мучить себя лишними вопросами…
— А какова во всем этом роль брата Лорана? — помолчав, спросил послушник.
— В последний раз ровно через секунду после того, когда я задал вам этот самый вопрос, к нам явился гость. Не искушайте дьявола!
Бенжамен машинально повернулся к двери, но никто не постучал, даже призрак.
— Откуда мне знать? — продолжил брат Бенедикт уже серьезно. — Даже брат Шарль не знал, куда он исчез. Его судьба все еще не известна, как, впрочем, и судьба казненного… Ни его судьба, ни его роль в этой истории, позволю себе заметить.
Теперь, чтобы продвинуться в нашем расследовании, чтобы попытаться узнать, что сталось с несчастным, я вижу только одно решение. Нанести ему визит в его последнем известном нам жилище. Словом… нам необходимо разыскать альков дьявола.
Монахи расстались еще позже обычного. Оба устали от еженощных встреч и решили сделать небольшой перерыв, чтобы каждый мог самостоятельно подвести итоги. Брат Бенедикт предложил встретиться в следующее воскресенье во время отпуска, потому что они давно не появлялись вместе на людях. Хотя в свое время частые воскресные беседы брата Бенедикта с братом Бенжаменом вызвали у остальных подозрения, тот факт, что они стараются избегать друг друга, мог также показаться странным.
Перед тем как расстаться, большой монах все же попросил Бенжамена еще раз заглянуть в «Хронику» отца де Карлюса. Впрочем, тот и сам понимал: не исключено, что какая-нибудь ускользнувшая от него деталь помогла бы установить точное время событий. Брат Бенедикт посоветовал сосредоточить внимание на записях, относящихся к февралю, марту и апрелю 1223 года, поскольку считал, что вряд ли аббат начал набор новых монахов на следующий же день после трагедии. Прежде чем решиться на такую авантюру, он должен был как следует подумать. Первый новый насельник появился в монастыре 6 июня, но это, без сомнения, не было датой начала набора новых монахов. Выбирая будущего сообщника, настоятель не стал бы останавливаться на первом встречном. Наверняка он отказал многим, прежде чем нашел редкую жемчужину. Далее брат Бенедикт заметил, впрочем, уже не столь категорично, что если Вилфрид не был искомым обвиняемым, его следует считать первым настоящим новым монахом, принятым в обитель отцом де Карлюсом.
На размышления и набор первых «заместителей» погибших монахов потребовалось бы — и об этом следовало помнить — некоторое время, и мая месяца могло и не хватить.
Итак, Бенжамену будет нелишним постараться более точно датировать события.
А сам большой монах не скрывал, что намерен посвятить это время собственному углубленному расследованию. Он собирался использовать предстоящие три дня на решение весьма щекотливой проблемы — поиска места. Несмотря на совершенное знание монастыря, которым он был обязан своей должности ответственного смотрителя зданий, он никогда ничего не слышал о загадочном алькове дьявола и a fortiori[9] не представлял себе, где бы это помещение могло находиться. Само собой, в древней части здания, но это было слишком приблизительно. Если — что наиболее вероятно — ниша была замурована, можно было допустить, что впоследствии никто никогда больше о ней не заговаривал. Но Бенедикт не мог понять, почему в более ранних документах также не было никаких упоминаний об этом месте.
Он имел в виду, главным образом, совершенно конкретный документ, замечательное творение монаха-архитектора, на удивление сохранившее свою актуальность…
Вернувшись тем вечером в свою келью, брат Бенедикт снова вспомнил великолепные чертежи брата Лорана. Он вдруг понял, что напрасно считал, будто хорошо их знает. Прежде он рассматривал их только ради удовольствия, наслаждаясь красотой и четкостью линий, но никогда как следует не изучал. Само собой, в них не было никакого алькова дьявола. Он бы обратил на это внимание, но перспектива взглянуть на планы и чертежи по-новому породила в нем необъяснимое, пусть и робкое предчувствие возможного открытия.
В последующие три дня нашим монахам прекрасно удавалось не замечать друг друга, если не принимать во внимание невольного маленького нарушения, совершенного братом Бенедиктом. В субботу за вечерней трапезой он беззаботно ухватил было кувшин с вином, но тут же понял свою оплошность, перехватив удивленный взгляд своего юного сообщника. Хотя они и договорились о том, что встречаются в воскресенье после полудня, секретный ритуал пока еще никто не отменял. Вино по-прежнему означало просьбу срочно встретиться. Дабы не вводить послушника в заблуждение относительно своих истинных намерений, брату Бенедикту приходилось воздерживаться от пития, и он глубоко об этом сожалел. Сцена получилась весьма комичной, особенно благодаря выражению лица брата Бенедикта. Взяв, а потом сразу же поставив кувшин с вином на место, не налив себе ни капли, он поморщился так, словно с недавних пор стал испытывать к вину чувство глубокого отвращения, и с неестественной улыбкой схватил бутылку с водой. Кое-кто из сидящих за столом обратил внимание на странные действия брата Бенедикта и продолжал краем глаза наблюдать за ним, готовясь молча поприветствовать благородное решение, каковое, казалось, несложно было разгадать. Но большой монах так пристально посмотрел на любопытствующих, что все поспешили уткнуться носом в свои тарелки. Было очевидно, что по непонятной причине он не был расположен выслушивать комплименты.
