Сравнение с королевской особой не могло оставить «Президентшу» равнодушной. Любовница Моссельмана тут же отправилась к одному своему знакомому, недавно получившему пост советника Кассационного суда, однако почтенный судья не захотел рисковать местом ради такого сомнительного дела. Последняя надежда Шарля на помощь со стороны рухнула. Скрипя зубами от негодования и злости, Бодлер явился в назначенный день во Дворец правосудия. До него в шестом угловом зале суда побывало немало пьяниц, жуликов, проституток, сутенеров и прочего мелкого сброда. И вот теперь судили его, Шарля Бодлера. Это походило на то, как если бы герцогиня была осуждена наравне с поденщицей. Стоит заметить, Эрнест Пинар не слишком нападал на поэта, лишь цитировал те строки из его стихов, которые казались ему наиболее скандальными. Под сводами Дворца правосудия прозвучали «Украшения», «Лета», «Слишком веселой», «Лесбос», «Проклятые женщины», «Метаморфозы вампира». Судья вполне допускал, что автор, будучи по природе человеком неуравновешенным, не отдавал себе отчет в тех оскорблениях, которые содержатся в его стихах. В конце обвинительной речи судья призвал остальных вершителей правосудия к снисхождению в отношении запутавшегося автора, но потребовал осудить самые вызывающие творения. Затем взял слово адвокат. В защиту своего доверителя он неустанно повторял, что утверждение существования зла не является его преступным одобрением, и по научению Бодлера упирал на других уважаемых поэтов и писателей, замеченных в создании аморальных текстов.
В конце дня судьи вынесли приговор, назначив одиозному поэту штраф в триста франков, а также приняли решение о запрете прозвучавших в суде стихов. Возмущенный Шарль, ожидавший, что его не только оправдают, но и извинятся перед ним за причиненные неудобства, сразу же написал письмо королеве с просьбой снизить сумму штрафа, который ему нечем платить. Королева милостиво сократила штраф до пятидесяти франков, и королевский подарок Шарль принял с мрачным удовлетворением.
* * *
Отсутствовали мы недолго, минут сорок, и, казалось бы, за это время ничего особенно не может измениться. Но, переступив порог служебного домика, я убедилась, что перемены даже за столь непродолжительное время могут произойти самые неожиданные. Например, живой человек, голос которого ты только что слышал по телефону, запросто может превратиться в труп. Сергей лежал на раскладушке, и из вспоротого живота его выглядывали внутренности.
Я закусила губу, брезгливо рассматривая окровавленное тело.
– Не смотри! – выкрикнул Левченко, загораживая от меня ужасающую картину и делая руками знаки, чтобы я молчала.
Прежде чем отвернуться, я успела заметить новый листок на столе, поверх которого покоился Вовкин бумажник. На бумажнике лежал очередной цветок. Третий по счету. Володя сгреб со стола все, что для нас приготовил Седой, вытолкнул меня за дверь, выскочил из сторожки сам и быстро направился к машине.
– Ты поняла? – говорил он на бегу. – Там прослушки. Иначе как бы Седой узнал, что Мамаев его сдал? Он тут же приехал убивать Серегу! И заставил перед смертью мне позвонить. То-то мне голос Мамая не понравился. Кстати, Седой снова оставил стихи. На вот, читай!
Лев сел за руль и, тронувшись с места, протянул мне листок. Я выдернула у Володи из рук очередную страницу и начала вслух читать:
ПадальДуша моя, забыть возможно ль нам и надо ль
Видение недавних дней —
У тропки гнусную разваленную падаль
На жестком ложе из кремней?
Задравши ноги вверх, как девка-потаскуха,
Вспотев от похоти, она
Зловонно-гнойное выпячивала брюхо
До наглости оголена.
На солнечном жару дохлятина варилась,
Как будто только для того,
Чтобы сторицею Природе возвратилось
Расторгнутое естество.
И небо видело, что этот гордый остов
Раскрылся пышно, как цветок,
И вонь, как если бы смердело сто погостов,
Вас чуть не сваливала с ног.
Над чревом треснувшим кружился рой мушиный
И черная личинок рать
Ползла густой струей из вспученной брюшины
Лохмотья плоти пожирать.
Все это волнами ходило и дышало,
Потрескивая иногда;
И тело множилось, и жило, и дрожало,
И распадалось навсегда.
Созвучий странных полн был этот мир вонючий
Журчаньем ветерка иль вод,
Иль шорохом зерна, когда тихонько в кучи
Оно из веялки течет.
И формы зыбились – так марево колышет
Набросок смутный, как во сне.
И лишь по памяти рука его допишет
На позабытом полотне.
А сука у скалы, косясь на нас со злости,
Пустившись было наутек,
Встревоженно ждала, чтоб отодрать от кости
Свой облюбованный кусок.
Нет, все-таки и вам не избежать распада,
Заразы, гноя и гнилья.
Звезда моих очей, души моей лампада,
Вам, ангел мой и страсть моя!
Да, мразью станете и вы, царица граций,
Когда, вкусив святых даров,
Начнете гнить на глиняном матраце,
Из свежих трав надев покров.
Но сонмищу червей прожорливых шепните
Целующих, как буравы,
Что сохранил я суть и облик вашей плоти,
Когда распались прахом вы[13].
– Лиричное послание, ничего не скажешь, – невесело усмехнулся Левченко, поддавая газу. – Это похоже на неприкрытую угрозу в наш адрес.
– В мой адрес, – поправила я. – Мне показалось, что стихи адресованы даме.
– Вот чертов придурок! – в сердцах хлопнул ладонью по рулю Вовка.
– Дай цветок.
Свободной рукой приятель вынул из кармана ветровки металлический кружок и протянул мне. Я впилась глазами в лицо горгоны, ожидая увидеть изменения в его выражении. И не ошиблась. Медуза смотрела испуганно и страшно. Глаза ее были расширены, уголки приоткрытого рта опущены вниз. Вынув два уже имеющихся мака, я пристроила к ним третий и приложила к руке то, что получилось.
– Миленький браслетик, – покосился на меня друг детства. – Если кто-нибудь спросит, откуда он у тебя, – отвечай, что я подарил.
– С чего бы это? – хмыкнула я.
– Кира, включи голову! Ты собираешь его фрагменты с мест преступлений. Если тебя задержат, у полиции непременно возникнет вопрос – как они к тебе попали. И вот тогда прошу тебя, Кира, говори, что эти маки тебе все, до единого, подарил я. Пусть лучше меня посадят. Куда теперь поворачивать?
Чуть не выронив часть браслета от резкого торможения, я мотнула челкой.
– Сейчас направо. На втором светофоре держись левее, а потом все время прямо.
Убрала три скрепленных между собой мака в сумку и, глядя на проносящиеся за окном деревья, распорядилась:
– Здесь притормози. Мы приехали.
Дом Ольги стоял на высоком холме среди таких же красивых домов, подъехать к которым можно было как через КПП, так и со стороны все еще строящихся коттеджей. Если заезжать через стройку, никто тебя, само собой, не остановит. Был прямой резон попасть к подруге именно этим путем, и мы неторопливо тронулись вдоль недавно заложенных фундаментов. Подъехав со стороны задней веранды, Вовка остановился у дома Гуляевой и выбрался из машины. Следом за ним выбралась из салона и я. Оглядываясь по сторонам, Левченко направился к приоткрытой двери веранды, как вдруг замер, кивая головой на дом и делая мне знаки остановиться. Не донеся ногу до вымощенной плиткой дорожки, я застыла в нелепой позе и тут и сама увидела то, на что указывал мне Лев. По веранде ходили полицейские. Их было двое, и они внимательно осматривали все, что попадалось на их пути. Нас с Володей они пока что не видели, но это было только делом времени. На этот раз мы попали в серьезную переделку. Очередной мак я не забрала, кроме того, при мне были маки с других мест преступлений. Если меня задержат, объяснять полицейским про подарки друга моего детства Вовы Левченко было по меньшей мере глупо. Нужно было немедленно что-то предпринять, и Лев махнул мне рукой уходить. А сам, дождавшись, когда я, неслышно ступая по жухлой траве газона, скроюсь за деревом, пронзительно закричал:
– Ольга! Ты дома? Принимай гостей!
Стоя за необъятным стволом старого дуба, я наблюдала, как на крик выбежали оба полицейских.
– Будьте любезны, документики предъявите! – требовательно проговорил один, направляясь к Левченко.
