– Миленький браслетик, – покосился на меня друг детства. – Если кто-нибудь спросит, откуда он у тебя, – отвечай, что я подарил.
– С чего бы это? – хмыкнула я.
– Кира, включи голову! Ты собираешь его фрагменты с мест преступлений. Если тебя задержат, у полиции непременно возникнет вопрос – как они к тебе попали. И вот тогда прошу тебя, Кира, говори, что эти маки тебе все, до единого, подарил я. Пусть лучше меня посадят. Куда теперь поворачивать?
Чуть не выронив часть браслета от резкого торможения, я мотнула челкой.
– Сейчас направо. На втором светофоре держись левее, а потом все время прямо.
Убрала три скрепленных между собой мака в сумку и, глядя на проносящиеся за окном деревья, распорядилась:
– Здесь притормози. Мы приехали.
Дом Ольги стоял на высоком холме среди таких же красивых домов, подъехать к которым можно было как через КПП, так и со стороны все еще строящихся коттеджей. Если заезжать через стройку, никто тебя, само собой, не остановит. Был прямой резон попасть к подруге именно этим путем, и мы неторопливо тронулись вдоль недавно заложенных фундаментов. Подъехав со стороны задней веранды, Вовка остановился у дома Гуляевой и выбрался из машины. Следом за ним выбралась из салона и я. Оглядываясь по сторонам, Левченко направился к приоткрытой двери веранды, как вдруг замер, кивая головой на дом и делая мне знаки остановиться. Не донеся ногу до вымощенной плиткой дорожки, я застыла в нелепой позе и тут и сама увидела то, на что указывал мне Лев. По веранде ходили полицейские. Их было двое, и они внимательно осматривали все, что попадалось на их пути. Нас с Володей они пока что не видели, но это было только делом времени. На этот раз мы попали в серьезную переделку. Очередной мак я не забрала, кроме того, при мне были маки с других мест преступлений. Если меня задержат, объяснять полицейским про подарки друга моего детства Вовы Левченко было по меньшей мере глупо. Нужно было немедленно что-то предпринять, и Лев махнул мне рукой уходить. А сам, дождавшись, когда я, неслышно ступая по жухлой траве газона, скроюсь за деревом, пронзительно закричал:
– Ольга! Ты дома? Принимай гостей!
Стоя за необъятным стволом старого дуба, я наблюдала, как на крик выбежали оба полицейских.
– Будьте любезны, документики предъявите! – требовательно проговорил один, направляясь к Левченко.
Володя нехотя полез во внутренний карман, старательно оттягивая время. Второй полицейский продолжал стоять в дверях веранды, всем своим видом выражая бдительность. А больше из дома никто не показался. Значит, здесь их всего двое. Стараясь и дальше ступать неслышно, я медленно двинулась в обход коттеджа к окнам спальни. Судя по содержанию «Мученицы», действие бодлеровского повествования происходит именно там. А в спальной комнате Гуляева постоянно держит окна открытыми, значит, можно попробовать добыть предпоследний цветок этим путем. Идея казалась безумной, но терять мне уже было нечего, и осознание того, что в конце пути меня постигла неудача, придало мне сил и решимости. Встав на цокольный выступ, я подтянулась на руках и заглянула в комнату. В лицо пахнуло прелыми цветами и сладковатым смрадом запекшейся крови. Залитая кровью круглая Ольгина кровать утопала в увядших цветах, а в центре ложа как-то уж очень театрально раскинулось обезглавленное тело подруги. Кроме золотистой подвязки на ноге, на ней ничего больше не было. Ощущение, что меня кто-то сверлит взглядом, не покидало с первой секунды пребывания в комнате. Переведя глаза на журнальный столик, я похолодела – на меня смотрела мертвая голова Гуляевой. Искусно уложенные длинные черные волосы обрамляли ее безмятежный лоб, остекленевшие синие глаза были широко раскрыты, а пухлый рот изумленно приоткрыт. Голова лежала на подносе, как арбуз на блюде, и вытекшая из нее кровь алела, словно арбузный сок. Рядом с подносом покоилась книжная страница, поверх которой белел стальной цветок. Стараясь двигаться неслышно, я спустилась с подоконника и устремилась к заветному цветку. Стараясь не смотреть на изумленное Ольгино лицо, забрала приготовленное мне послание и, сунув цветок и стихи в сумку, проворно выскользнула из комнаты тем же путем, что и пришла.
Перемахнула через подоконник и, ступив на землю, быстро двинулась в сторону железнодорожной станции, следуя указателям. Я не оборачивалась, хотя мне очень хотелось вернуться к машине и помочь Володе. Но я не имела на это права. Я просто обязана выжить и получить обещанную мне свободу. Я уходила все дальше и дальше от дома подруги, пока вдруг не вспомнила, что в сумке лежит очередное стихотворное послание от моего врага. Присев на поваленный ствол березы, я вынула листок и пробежала текст глазами.
Здесь, в одиночестве ее необычайном,
В портрете – как она сама
Влекущем прелестью и сладострастьем тайным,
Сводящем чувственность с ума, —
Все празднества греха, от преступлений сладких
До ласк, убийственных, как яд,
Все то, за чем в ночи, таясь в портьерных складках,
С восторгом демоны следят.
Но угловатость плеч, сведенных напряженьем,
И слишком узкая нога,
И грудь, и гибкий стан, изогнутый движеньем
Змеи, завидевшей врага, —
Как все в ней молодо! – Ужель, с судьбой в раздоре,
От скуки злой, от маеты
Желаний гибельных остервенелой своре
Свою судьбу швырнула ты?
А тот, кому ты вся, со всей своей любовью,
Живая отдалась во власть,
Он мертвою тобой, твоей насытил кровью
Свою чудовищную страсть?
Схватил ли голову он за косу тугую,
Признайся мне, нечистый труп!
В немой оскал зубов впился ли, торжествуя,
Последней лаской жадных губ?
– Вдали от лап суда, от ханжеской столицы,
От шума грязной болтовни,
Спи мирно, мирно спи в загадочной гробнице
И ключ от тайн ее храни.
Супруг твой далеко, но существом нетленным
Ты с ним в часы немые сна,
И памяти твоей он верен сердцем пленным,
Как ты навек ему верна[14].
Продолжение «Мученицы». Ну и зачем оно мне? Можно было вполне ограничиться первой частью стихотворения. Следовательно, это не может быть бессмысленным посланием. Для чего-то этот листок мне нужен. Только бы понять, для чего!
* * *
Но за подарком одной королевы последовал подарок от королевы другой. После суда прошло уже несколько дней, а Шарль все никак не мог успокоиться. Коротко стриженный, в рубашке с расстегнутым воротом, похожий на висельника перед казнью, он сидел за столиком ресторана над тарелкой с маринованными овощами и соленым мясом, ибо принципиально не ел ничего натурального, и кривил тонкие губы в язвительной ухмылке. Газета в его маленьких, холеных, почти женских руках подрагивала, а все внутри клокотало от ярости. Он только что прочел злобный пасквиль, автор которого выдвигал гипотезу, что поэт Бодлер лишь в собственных мечтаниях так испорчен. На самом же деле певец «Цветов зла» знает о сладострастии лишь понаслышке, являясь новичком в царстве порока. Какие гнусные инсинуации! Уж можете поверить, Шарль Бодлер достаточно порочен, чтобы стать притчей во языцах среди тех, кто его знает. С раннего детства Шарль мечтал быть актером и сценой выбрал собственную жизнь. Злые выходки и эпатаж – вот его стихия. В кругу друзей он как-то холодно осведомился, а ели ли они когда-нибудь мозги младенца? В ответ на изумленное молчание надменно пояснил, что напоминают они мякоть недозрелого ореха и очень вкусны. Нынешнему домовладельцу, сделавшему Шарлю замечание за шум по ночам, Бодлер дерзко ответил, что понятия не имеет, о чем тот говорит. В гостиной он всего лишь колет дрова, а в спальне таскает за волосы любовницу. Ну и чтобы совсем уж казаться исчадием ада, поэт уверял всех вокруг, что переплет его записной книжки выполнен из человечьей кожи. Мелочи вроде доведенных до белого каления официантов, без которых Шарль считал вечер в ресторане проведенным впустую, не стоит принимать в расчет. Они обыденны, а, следовательно, не экстравагантны.
Бодлер скомкал никчемную газетенку и, расплатившись, покинул ресторан. По смрадным парижским улочкам он вернулся в меблированные комнаты и среди счетов от кредиторов неожиданно обнаружил письмо, написанное изящным дамским почерком. Не переставая ломать голову, кому он мог понадобиться, Бодлер открыл послание и нашел в надушенном конверте письмо от «Президентши». Возбужденная былыми воспоминаниями, Аполлония решила подсластить Шарлю горькую судебную пилюлю и с самоуверенностью королевы, привыкшей покорять сердца всех без исключения мужчин, сообщала поэту, что готова ему отдаться. Обескураженный столь странным направлением мысли госпожи Сабатье, – ведь он всего лишь просил ее о помощи! – Бодлер уселся за стол, отодвинул рукописи и взялся за лист бумаги. В ответном послании ему пришлось сделать вид, что все эти годы, что они не виделись, Шарль только и мечтал о счастье обладать прекрасной Аполлонией. Деваться было некуда. Он сам разбудил этот вулкан страсти и должен был, как человек галантный, довести роль влюбленного до конца. Ему тут же назначили свидание, подгадав рандеву к моменту отсутствия покровителя мадемуазель, и Шарль, негодуя и сердясь на абсурдную ситуацию, в которую сам себя загнал, двинулся в особняк к Моссельману, где ныне проживала «Президентша». В дверях поэта встретила мясистая дама с широкими бедрами, ни капли не походившая на юную грациозную хозяйку артистического салона, какой Шарль помнил свою музу. При виде смешливой толстушки поэт даже испытал опасения, что у него с ней ничего не выйдет, настолько она нынешняя не соответствовала некогда вожделенному образу той Аполлонии, которой он посвящал стихи. Однако, собравшись с силами, Шарль все же взял ситуацию под контроль и овладел-таки этой дородной дамой, теперь столь бесполезной для него. Бодлер полагал, что делает это в первый и последний раз, и, покидая дом Моссельмана, с облегчением вздохнул. Но госпожа Сабатье восприняла все иначе. Она принялась забрасывать Шарля столь откровенными и бесстыдными письмами с требованием продолжения их отношений, что поэт даже подумал, будто Аполлония решила уйти от своего миллионера к нему. И вот тогда он по-настоящему испугался. У Бодлера и так уже была Жанна, больная и беспомощная, которую он волочил на себе, точно добрый христианин, в судный день восставший из гроба, чтобы взвалить на плечи свой чугунный крест. Бросить бывшую любовницу Шарль не мог, ведь его Жанна невыносимо страдала. Чернокожая подруга Бодлера перенесла инсульт и теперь лежала пластом, предпринимая слабые попытки ходить. Шарль делал для нее все, что мог. Он оплачивал хороших врачей, приносил продукты, нанял сиделку. Ну а когда та не могла находиться у кровати больной, одиночество мадемуазель Дюваль скрашивал ее брат. Брат появился совсем недавно, вынырнув из парижских трущоб, чем немало удивил Шарля, ибо поэт ни разу не слышал от матери Жанны, что у нее, помимо дочери, есть еще и сын. Здоровенный чернокожий детина приходил каждый день, усаживался в кресло и сидел, ожидая, когда Шарль принесет еду, чтобы тут же приняться уписывать деликатесы за обе щеки. Бодлер мечтал побыть с Жанной наедине, но братец держался нахально, точно находился у себя дома, и у Шарля не хватало духу попросить его пойти прочь.
