— Ужас, — качнула головой Аня.
— Было время подумать, пока щи больничные в себя заталкивала. Как я живу? Зачем я живу? Что я собираюсь делать дальше? У меня был один моряк… так не дождался моего выздоровления. Месяца через два ходить перестал… А потом мне путевку дали в Сочи. Поехала поправлять здоровье. Там с Владом и познакомилась. Курортный роман… Я была одичавшая. Отвыкла от нормальной жизни. Он мне потом рассказывал, что я ему показалась непохожей на других. Ну да…Туберкулезный румянец и блестящие глаза… Он меня опекать начал. Мне это так понравилось. И в Питер с собой увез. Сразу. А чего там ждать, чувства проверять? Так никакой жизни на все не хватит. Только знаешь, никто ведь не поверит — он был в рубашечке такой клетчатой, на гитаре тренькал, на руках ходил. Простой парень. Я и знать не знала о том, что у него дома там всякие и пароходы. Он мне не говорил. Я полгода с ним в какой-то квартирке замшелой прожила. И хорошо было.
Подумала, повспоминала, посмотрела на оранжевые блики над рекой и сказала:
— Лучше, чем потом.
— Как же он от тебя скрывал? Он что же, тебе не верил? — удивилась Аня.
— Он говорил, что любовь слаще в нищете. И оказался прав. А верить — он мне верил. Мне ж от него не надо было ничего. После туберкулеза — любовь, Питер. Счастье. А потом все открылось… Так знаешь, как в сказке. Сказал, что с работы выгнали. Что деньги кончились, что с квартиры просили съехать. А мне ничего. Собрала вещи и с ним. Он меня куда-то повел. А потом глаза мне завязал и в дом свой привел.
— Ничего себе! — не поверила Аня.
— У него до меня три жены было. Место освободилось — он меня и привел. Знаешь, вот есть мужья, к которым если на шею сядешь, можно сидеть и ножками болтать. А с ним не так. Он тебя на шею сажает, но сидеть на ней нельзя. Он, оказывается, не сажает, а подсаживает. Чтобы дальше ты карабкалась сама. У него одна жена — модель была. Он ее в Париж пристроил. Там работает. Другая — балерина. Он ее в Улан-Удэ нашел. В Нью-Йорк отправил. Третья — не помню точно… Знаешь, Аня, у кого-то благотворительные фонды в помощь детям-сиротам. А у Перейкина фонд помощи женам. — Она усмехнулась, сорвала подорожник и стала его терзать. — Вань! Чего ты там нашел? Сыночка! Не уходи так далеко!
— Но у тебя ж ребенок от него… Ведь только у тебя? — осторожно спросила Аня, наученная горьким опытом, что вопрос с детьми всегда остается открытым.
— Ну, да… Потому-то я дольше всех задержалась на этой «Фабрике звезд». Когда Ванька подрос немного, я сама решила пойти на курсы. А он обрадовался. Готовил меня к выпуску. Ты ведь в монастыре была? Помнишь Акулину? Вот он на ней потом жениться собирался. Нос ей подправить… Пара тысяч долларов на пластического хирурга. Годик социальной адаптации, и Акулину никто бы не узнал. Только меня пристроил бы куда-нибудь. Думаешь, шутил? А его и не поймешь — когда он в шутку, когда всерьез. Он мне последнее время часто говорил — пора. Нельзя, мол, привыкать к хорошему. Что не смогу я потом жить по-другому. Ищи себя, говорил, а не меня. Женщины для него — все равно, что паразиты для йогов. Есть такая йоговская аскеза — лежит аскет на раскаленном солнцем песке голый и дает себя жрать всем насекомым, пьющим кровь. И оказывается, не для усмирения плоти! А чтобы насекомые поели. Буддизм — такая штука: время от времени надо болеть сифилисом, чтобы порадовать бледную спирохету и других простейших. И по такому же принципу Владик радовал женщин. Он же был философом…
— И ты об этом знала? — Аня хотела еще спросить насчет Лены Горобец, но постеснялась.
— Знала. Но я же понимала, почему. Так что мне ревновать? Такой дурак… Царствие ему небесное, — прошептала Света.
— Про него отец Макарий говорил: «Светлая душа. Все ему хорошо — и согрешить, и покаяться», — вспомнила Аня.
— Я отцу Макарию жаловалась как-то на Влада. То грешит, говорю, то кается. А мне он тогда сказал: бездействие — страшный грех. Вот начнут добро на Страшном суде взвешивать, а у тебя вот столько, — Света показала фигу. — Но и плохих дел чуть-чуть. А у Перейкина посмотрят — горы хорошего и горы плохого! Ну и победит, конечно, Перейкин. Потому что гора сделанного добра лучше, чем твое ничего, даже если за ней еще одна гора плохого тянется.
— Тяжело тебе без него будет, — неуверенно предположила Аня, глядя, как солнце совсем скрылось за облаками и превратило весь горизонт в сталеплавильный цех.
— Нет. Мне сейчас кажется, что без него мне гораздо легче будет. Мне ведь в последнее время очень обидно было, что он такой свободный. Что привязать я его к себе не могу. А теперь — не надо. Я — его вдова, а не бывшая жена. Считай — повезло. И Ванька от него остался. Вот только бы с наследством разобраться без потерь… И все…Только меня здесь и видели…
Все-таки Перейкина явно была подготовлена к тому, что рано или поздно с мужем придется расстаться. И лицо ее оставалось безмятежно-спокойным. Или просто недавно она сделала качественные инъекции ботокса…
Всячески старайся обнаружить истину, что бы тебе ни сулил и ни преподносил богач и как бы ни рыдал и не молил бедняк.
Перейкина мало было назвать просто общительным человеком, он был человеком общения. Корнилов и Судаков, опросив нескольких людей из его окружения, скоро выяснили, что таких окружений у покойного было немало. Перейкина можно было сравнить с упавшим камнем, от которого расходятся по воде круги. Только и этого сравнения было недостаточно. Вот если найти на берегу моря плоский голыш и запустить его сильной мужской рукой по поверхности, то получится несколько «блинчиков». Если взять самый рекордный бросок и заметить, как от каждого «блинчика» начинают расползаться круги, то сходство с Перейкиным будет более полным.
Владислав дружил, приятельствовал и общался с коммерсантами, политиками, журналистами, писателями, музыкантами, священниками, ди-джеями, спортсменами, «красными», «коричневыми», «голубыми»… Он легко сходился с людьми, можно сказать, с первого взгляда. А со второго распахивал навстречу объятия, целовался троекратно и так радовался встрече, что самые закостенелые и черствые, словно размачивались в теплом молоке и старались Перейкину понравиться.
Особенно много этот «камешек» взбаламутил женщин. Покойный, как говорится, не пропускал ни одной юбки: мини и макси, кожа и джинса, разрез сзади и спереди, S и XL. Тут опять можно было вспомнить слова игумена, особенно, первую часть его характеристики, данной Владиславу: «Все для него хорошо. Хорошо согрешить…» Еще бы не плохо?
Донжуанский список убитого Корнилов доверил составлять Андрею Судакову, а сам нашел в блокнотах покойного несколько знакомых фамилий питерских единоборцев. Потратив один день, Михаил со слов этих людей составил портрет Перейкина, как любителя боевых искусств.
Трудно сказать, какой вид он практиковал. Представители японских стилей называли его ушуистом, «китайцы» были уверены, что он из карате. Сам Перейкин, поддерживая приятельские отношения со всеми, считал себя каратистом, но не знал ни одного ката и не замечен был в каких-то стилевых предпочтениях. Видимо, он был из плеяды талантливых самоучек еще первой, «запретной», волны советского карате, внестилевого, самопального. На свой вкус он подмешивал в ударную окинавскую технику мягкие, круговые движения и «звериную» пластику китайских подражательных стилей. От жестких поединков в полный контакт он отказывался, а вот от оказания братьям по оружию спонсорской помощи никогда. В этом, видимо, и заключался секрет его всеядного приятельства в мире боевых искусств, прямо скажем, не самом дружелюбном и доброжелательном.
— Придет, бывало, посмотрит, как мои ребята работают, — рассказывал Корнилову известный в городе тренер. — Потом сам перед зеркалом покрутит свои сферы и полусферы, ногами подергает, мартышку боевую изобразит. Пацаны мои смеются, иногда подколют его. Влад не обижался, отшучивался, сам за словом в карман никогда не лез. Тут он был бойцом хорошим, я имею в виду, в словесном поединке. Вреда от него никакого не было. Относились к нему хорошо, нормально относились… Вот только Паша ВДВ…
— Кто это такой? — насторожился Михаил.
— Да есть тут такой деятель, немного больной на голову. То ли он в «горячей точке» обжегся, то ли с детства такой контуженный. Корчит из себя Миямото Мусаси, ходит по клубам, вызывает всех на поединок без правил. Здоровья много, а техника примитивная, как казарменная табуретка. «Танцоров» бьет жестоко, от реальных бойцов сам получает. Но умнее от этого не становится… Так вот он Влада сразу невзлюбил, посчитал «танцором», а не бойцом. А когда узнал, что у того и деньги, и дорогие машины, вообще возненавидел. Вызывал его на поединок без всяких ограничений, на крыше дома или краю скалы… Влад сам рассказывал, смеялся…
