Ксения медленно спустилась к библиотеке. Торопиться не было смысла, письмо, конечно же, никуда не уйдет из города. Правда, маленькая надежда теплилась: уход Уманцева просто совпадение, не связанное с ее словами о письме. Она усмехнулась — если бы так!
Когда Вася с письмом и деньгами убежал, Ксения позвонила, вызывая Прохора.
— Мне кажется, я слышала голос Петра Арсеньевича. Он пришел?
Старый слуга степенно объяснил:
— Господин Уманцев приезжали. Изволили обождать в зимнем саду, но потом что-то вспомнили и ушли. Торопились.
У себя в комнате Ксения вновь села у окна ожидать Василия. Должно было пройти не меньше часа, но она знала, что все равно ничего делать сейчас не сможет. Только ждать.
Письмо свое, переписанное и правленое несколько раз, она помнила наизусть. Оно было коротким и эмоциональным. «Дорогая Наташа! Прости, что не пишу долгих приветствий и вступительных фраз. Это — в другой раз. Сейчас же у меня к тебе просьба, и срочная. Узнай для меня, играл ли на сцене харьковских театров года два-три назад актер Петр Уманцев? Если да, то скорее всего это будет Малый театр. Но, возможно, в каком-нибудь другом. Ты рассказывала мне, что хорошо знакома с господином Жаткиным — антрепренером и владельцем нескольких городских театров. Спроси у него об Уманцеве: Жаткин, как я поняла из твоих слов, знает буквально все о театральной жизни твоего города. И срочно же отправь мне свой ответ. Молю Бога, чтобы он был положительным, чтобы Уманцев и в самом деле являлся тем, за кого себя выдает. Но боюсь, что страшные мои подозрения оправдаются… Не буду тебе сейчас ничего объяснять — все потом! Целую, твоя Ксения. Очень жду скорого ответа».
Если бы подозрения Ксении оказались напрасны и Уманцев не поспешил бы за Васей, она послала бы вдогонку Прохора — вернуть письмо. И даже если бы ее послание все же ушло в Харьков, завтра же Ксения отправила бы вслед второе письмо с извинениями и отменой своей просьбы. Но теперь она понимала: Уманцев письму хода не даст. Каким образом? А вон бежит вприпрыжку Василек — мальчишка мальчишкой! — он сейчас все расскажет.
Через пять минут парнишка стоял перед ней. Веселая улыбка еще блуждала по лицу, и пахло от него хмельным квасом. Хотя он и отворачивал от нее голову, стараясь не дышать, запах она почувствовала сразу. Глаза свои Вася тоже отводил, и переминался с ноги на ногу.
— Ну что письмо? Отправил?
— Отправил, барыня, а как же! Сказали, что успеет на южный почтовый.
Вот оно что! Как же она, Ксения, не подумала о том, что мальчишка не скажет ей правду! Уманцев должен был подкупить его, заручиться молчанием.
…А может, она все же ошибается? Вася, как и говорит, письмо отправил, а уход Петра — совсем другое дело… Но стоит ли обманывать себя, она ведь почти уверена.
Отпустив молодого слугу, Ксения задумалась. Ей необходимо знать, знать точно, что произошло. Она спустилась вниз и нашла в гостиной Прохора, выбиравшего из канделябров оплывший воск. Этот человек жил в доме больше сорока лет, был личным слугой князя Александра и, по сути дела — членом семьи. Ему можно было доверить все.
— Знаешь, Прохор, — сказала она, — твой племянник, Вася, хороший паренек, я всегда была им довольна. Но вот сегодня, прямо сейчас, он меня обманул.
Увидев, как старик грозно нахмурил брови, Ксения поторопилась объяснить:
— Нет-нет, ничего страшного не случилось! Я послала его с письмом на почту, и письмо, вообще-то, отправлено. Только Вася не сказал мне правду — как все-таки было дело? Я подозреваю, почти уверена, что он не сам отнес письмо. Если спустить ему эту маленькую хитрость, он решит, что можно и дальше ловчить… Пойди сейчас к нему и заставь рассказать все как есть. Ты сумеешь, он тебе сознается. И вот что, Прохор… Расскажет — я не буду на него сердиться. Главное, чтоб не приучался лгать.
И вновь она ждала, вновь пыталась найти щелочку для сомнения. А потом к ней в комнату поднялся Прохор и остатки сомнения развеял.
Слежка за беглым каторжником Фрусовым, носившем кличку «Лыч», велась продуманно и тонко. Петрусенко сам отбирал филеров, сам их инструктировал. Стоило Фрусову хотя бы слегка обеспокоиться, обратить внимание на человека, попавшего два-три раза ему на глаза, как агент тут же «отпускал» его. Если дело происходило в кабаке, филер спокойно оставался доедать свою закуску и не обращал внимания на уходящего преступника. Если Фрусов начинал что-то подозревать на улице, его ведущий просто удалялся, смешиваясь с толпой людей.
Да, именно так и случалось трижды. В конце концов, судя по всему, Лыч перестал тревожиться, а возможно, даже насмехался над своей подозрительностью. Одиноков же, ненадолго оставив Фрусова без надзора, легко находил его вновь: все посещаемые Лычом места держались под постоянным наблюдением. И «Приют», и заброшенный барк, и бандитские «малины», и любимые кабаки.
Наблюдать за Уманцевым, то бишь — Круминьшем, было сложнее. Викентий Павлович за это взялся сам.
— Попробую переиграть артиста, — сказал полушутя-полусерьезно Одинокову. — У меня, Кирилл Степанович, тоже есть давнее пристрастие к лицедейству. Жаль, невозможно его афишировать. Sic transit gloria mundi. — Так проходит мирская слава…
Итак, Петрусенко почти постоянно держал Уманцева в поле зрения. То бородатым дворником, в тулупе, валенках и сбитом на затылок треухе расчищал снег у служебного входа в театр, ожидая, когда Уманцев после репетиции выйдет, кликнет экипаж и назовет адрес. Где-нибудь за углом сыщика всегда ожидала быстрая пролетка и, мгновенно преобразившись в дворницкой будке в какого-нибудь купчину, он мчался по названному адресу. Нередко Петрусенко сам сидел на облучке саней, очень удачно подкатывающих прямо к выходившему из дома Уманцеву. В краснорожем «ваньке», от которого за версту несло чесноком, трудно было признать сыщика, да артист и не вглядывался в подобных людей. Бывал Викентий Павлович и на вечерах, где Уманцев появлялся с невестой — под видом скромного чиновника или заезжего купца. Впрочем, на этих мероприятиях он долго не задерживался, исчезал, убедившись, что Уманцев занят надолго.
Один раз Викентий Павлович побывал на спектакле — любопытно и познавательно было понаблюдать игру Уманцева. Пьеска была неважная, переводная, про благородного разбойника Картуша. Но Уманцев играл хорошо: весело, азартно, совершенно искренне. «И вправду, хороший актер, — подумал Викентий Павлович — и на сцене, и в жизни».
Первый акт он сидел в райке, среди простого люда, в таком же обличии. Во время антракта легко превратился в самого себя и устроился в третьем ряду, близко к тому месту, где обычно — и он это знал — садилась княжна Орешина. В последнее время Елена Александровна в театре бывала нечасто. Оно и понятно: и без того виделись с женихом ежедневно. Однако, как предполагал Петрусенко, привычка поглядывать на третий ряд хотя бы изредка у Уманцева осталась.
И верно, вскоре после начала действия бравый Картуш непроизвольно мазнул взглядом по первым рядам зала и заметно вздрогнул. Он увидел и узнал сыщика. Несколько минут он просто был в смятении, чуть не запорол игру. Но быстро взял себя в руки. Однако Петрусенко видел, что исчезла бесшабашность и легкость его движений. Больше артист в зал не глядел, но, несомненно, это давалось ему с большим напряжением. Да, было отчего страшиться Уманцеву внимания со стороны приезжего следователя, занимающегося делом убийцы-маньяка. И, к удовольствию Викентия Павловича, Гусар не сумел скрыть этот страх.
Полицмейстер Вахрушев готов был сделать для Петрусенко все возможное и невозможное. То, что следователь, присланный из столицы, так быстро установил убийцу, казалось ему чудом. Вот только хотелось Устину Петровичу поскорее видеть преступника под замком. Тревога сжимала сердце: а вдруг не доглядят за артистом, и — еще одно убийство! Но Викентий Павлович твердо стоял на своем.
— Что мы сейчас докажем? Живет под чужим именем, скрывает криминальное прошлое, знается с беглым каторжником. И все. Убийства ему инкриминировать не сможем — свидетелей живых нет. Так что, дорогой Устин Петрович, извольте потерпеть! Я это дело доведу до конца — возьму Гусара с поличным, на месте преступления. Но еще до самого преступления.
— Ох, Викентий Павлович, боязно! А вдруг опять убьет?
— Не допущу!
— Но может так случиться, что следить придется долго! Вот ведь он даже с беглым Фрусовым еще ни разу при нашей слежке не встречался.
— Долго, значит долго, — спокойно соглашался Петрусенко. — Да только кажется мне, друзья, что развязка все-таки приближается. Круминьш напуган, растерян. Вот ведь не подхватил он мой разговор о харьковских театрах, не сказал, что и сам актерствовал там. А должен был бы… И на спектакле — мое присутствие очень его смутило… И в то же время, он нагл и самонадеян, пытается доказать и себе, и нам, что ничего не боится, что верит в свою неуловимость. Не зря ведь бросил тело последней жертвы на виду: смотрите, мол, я делаю что хочу!
