Вот какие мысли мучили меня в тот предрассветный час. Подумать только, до чего доводит снотворное!
Заснул я, когда было уже совсем светло. Наступил третий из пяти дней, великодушно отпущенных мне Троянским. Проснувшись с тяжелой головой, я применил все современные средства для поднятия тонуса – гимнастику с большой нагрузкой для сердца и легких, душ с резкой переменой холодной и горячей воды и лошадиную дозу кофе.
По дороге на службу со мной творилось что-то странное: я поймал себя на том, что думаю о Зорнице Стойновой так, словно она не ушла из жизни, и даже включил ее в качестве свидетеля в воображаемый диалог, который намеревался провести с Красеном Биляловым. Я попросил ее подтвердить или опровергнуть его показания – и только тут вдруг осознал, что это невозможно, что это абсолютно исключено… И снова пережил мгновенное потрясение от известия о се смерти. Чувство это сменилось затем другим, еще более неожиданным: сожалением о том, что она больше не будет принимать участия в игре, что я потерял незаменимого партнера, одаренного на редкость богатой фантазией, и мир после этого стал беднее, скучнее, однообразнее, а будничная жизнь – еще более серой и монотонной…
Я сидел в кабинете, Донков входил и выходил, бросая на меня тревожные взгляды. А я сидел, как аккумулятор, подключенный к заряжающему устройству, и постепенно нагревался, но пока еще был далек от начала рабочего момента.
Мужской голос в доме Зорницы! Голос невидимого человека, подавшего единственную реплику в спектакле, который Зорница разыграла для двух девушек. Скандал в присутствии шеренги кукол не имеет никакого значения, важно лишь показание некой Недялки, легкомысленной молодой женщины, соприкоснувшейся с бесчеловечностью, попытавшейся неопытными руками развязать чересчур сложный узел. Человеку, который оставался невидимым в течение всего разговора девушек с Зорницей, был задан вопрос о деньгах Ангела Борисова.
Все надо начинать с самого начала…
Инженер Ангел Борисов покинул гараж Спасова в сопровождении своего друга и компаньона по скупке золота Патронева. Тот сообщил ему кое-какие истины, которые должны были его отрезвить. Был ли способен Ангел Борисов спокойно принять сообщение, которое разоблачало его любимую женщину, лишало ее ореола? Потемнел ли в его глазах мир, который он прежде видел в розовом свете, перешел ли розовый цвет в красный, в кроваво-красный?.. Последующие три часа Ангел Борисов проводит где-то, где его щедро угощают коньяком, а затем дают снотворное… Часов в десять вечера он покидает на машине потонувший в тумане город и прибывает на дачу у зарослей орешника. Там Борисов подготавливает все необходимое для переселения на тот свет – сооружение несложное, но требующее, однако, определенных усилий: он залезает на стол, снимает белый светильник, крепко привязывает веревку к крюку, становится на табуретку, набрасывает петлю на шею и, наконец, отталкивается от табуретки ногами…
Эти простые действия можно проделать без труда. Но вряд ли они под силу пьяному, к тому же еще и наглотавшемуся снотворного. Белый порошок в организме Борисова, как установлено лабораторным исследованием, содержался в очень большом количестве. Неужели стремление к самоуничтожению так сильно, что может побороть действие бутылки спиртного и целого пузырька снотворного, и благодаря ему человек аккуратно приготовился к переселению в мир иной и совершил его? Вот задача. А пока Борисов осуществлял свое намерение, любимая женщина в компании дамского мастера приближалась к победе на конкурсе парикмахерского искусства…
Разумеется, это – сочинение в духе Зорницы, выдумка совершенно в ее стиле.
Какова же истина? Когда пробьет ее час?
Кажется, этот час приближался.
– Донков! – крикнул я. – Давай-ка бегом в лабораторию. Срочно доставь мне вещественное доказательство, изъятое на месте происшествия.
– Какое именно?
– Веревку.
Донков озадаченно смотрел на меня.
– Но веревки же не было. Была бритва.
– Какой ты непонятливый, Донков! Это сейчас была бритва, а раньше была веревка! Борисов, вспомни-ка, висел на веревке.
– Извините, я не подумал о предыдущем клиенте.
– Бери веревку и мигом возвращайся.
– Слушаюсь!
В квартиру Зорницы мы пришли к десяти часам. Дверь все еще была опечатана. Пока длится следствие, здесь будет витать тень хозяйки и ничей посторонний взгляд или рука ничего не коснется.
Тонкий слой пыли уже лежал на столе, где мастерица по сувенирам разрисовывала своих кукол. Коробка, полная кисточек разной толщины, и два ряда тюбиков с краской – нехитрые средства производства – словно ждали, когда Зорница приступит к работе. Едва уловимая патина уже покрывала все предметы в опустевшем доме, даже оконные стекла помутнели за прошедшие три дня. Дверцы шкафа остались приоткрытыми после того, как я, словно старьевщик, перетрясал здесь вещи. Я закрыл дверцы и запер шкаф на ключ.
Потом развернул на столе сверток, принесенный Донковым. Внутри была веревка длиной метр восемьдесят три сантиметра. Оба конца перекручены – следы от завязывания.
– Донков, – сказал я, – иди в кухню, отопри дверь и выйди на балкон.
Он удивленно посмотрел на меня и вышел из комнаты.
Я продолжал стоять, склонившись над столом.
– Я на балконе! – крикнул Донков.
– Посмотри, есть ли там крюки, к которым привязывается веревка для белья.
Донков помедлил с ответом.
– Есть, – сказал он. – Но только один.
Я взял веревку и вышел на балкон. С левой стороны из стены торчал крюк, вделанный в штукатурку. На правой стене крюка не было. Но там зияла дыра – несомненно, на том месте, где ему полагалось быть. На бетонном полу балкона, именно под дыркой, лежала кучка серого порошка. Крюк выдернули недавно, и притом наспех, рывком, небрежно.
Я привязал один конец веревки к уцелевшему крюку и натянул ее.
Ее хватило до другой стены – как раз до дырки, из которой осыпалась штукатурка. Оставалось лишь набросить конец на крюк, к которому он был когда-то привязан.
– Веревка – от этого балкона! – сказал Донков с исключительной проницательностью.
Отослав Донкова вместе с веревкой в управление, я решил нанести еще один визит.
В одиннадцать утра я уже звонил в квартиру Красена Билялова, выяснив предварительно, что сегодня он работает в вечернюю смену.
Открыла мне девочка лет двенадцати, бледная, но довольно упитанная, в очках с такими же толстыми, как у меня, стеклами в оранжевой оправе. Мы с девочкой посмотрели друг на друга, сравнивая диоптрии.
– Папы нет дома, – сказала она, – он ушел утром. Что ему передать?
Я ответил, что собираю членские взносы для тур-клуба и зайду в другой раз. Билялову не следовало знать, что я приходил. Я, правда, не предусмотрел, что мою внешность легко описать, что у меня есть «особая примета», которую девочке – очкарику, как и я, – нетрудно запомнить. (Обращаю внимание на это обстоятельство, потому что оно в какой-то мере повлияло на ход дальнейших событий).
Донков сидел за моим столом, на моем месте. Он с многозначительным видом протянул мне конверт, в то время как я, снимая плащ, раздумывал, объяснять ему или не объяснять, что начальство все-таки надо встречать стоя.
– В чем дело? – спросил я, беря конверт.
– Посмотрите на почерк…
На конверте стояло мое имя. Но адрес был указан неправильно: отправитель счел почему-то, что меня надо искать в Дирекции народной милиции, и несколько ошибся…
– Письмо шло по крайней мере три дня. Почерк мне кажется знакомым. Женский, уж точно. Держу пари, оно начинается словами: «Товарищ следователь».
Я посмотрел на него с иронией:
– Молодец Донков… И надорвал конверт.
Донков угадал. Письмо так и начиналось: «Товарищ следователь» – именно эти два слова, оставившие отпечаток на другом листке и считавшиеся исчезнувшими, вдруг, как из небытия, возникли перед моими глазами. Я вспомнил лист, изготовленный в лаборатории, нечто вроде гипсовой маски с лица усопшего. Тогда у нас в руках был лишь фрагмент портрета, а теперь весь он целиком оказался у меня в руках. Письмо было подписано Зорницей Стойновой. Вот его полный текст – я перечел его трижды, чувствуя на своей шее прерывистое дыхание Донкова, заглядывавшего через мое плечо.
«Товарищ следователь!
Целый день звонила по телефону, который вы мне дали, но никто не отвечал. Около пяти часов пришли девушки, воинственные, как петухи, и стали требовать от меня деньги (опять эти проклятые деньги), которые Ангел снял со сберкнижки. Денег, как вы сами знаете, у меня нет, я жутко разозлилась и выгнала девушек. Может, я и не совсем права, но и они были не правы!.. Одна из них страшно меня оскорбила, обвинила меня бог знает в чем, это просто меня потрясло…
