- Инна, это ты?!
- Я... На помощь, помоги мне, папа!
Отец рванул вниз, добежал до Инны, взял ее на руки и понес в квартиру.
И все... Этой же ночью ребенок перестал существовать. Окаменевшая от горя, она через два дня пошла на работу. И тут услышала от Сергея такие жестокие слова.
После этих слов у нее снова пробудилась ненависть к Алексею. Кроме него, никто не мог сказать Фролову что-то плохое про нее. Разве что Лычкин? Но что он мог сказать? Что?
Но ни Алексей, ни Лычкин ничего не говорили Фролову. Про фотографию рассказал ему Сидельников, деликатно умолчав о выкидыше, хотя знал об этом от нее же. Он позвонил ей буквально через десять минут после того, как она вышла из больницы. Он хотел уточнить кое-что о личной жизни Алексея и был взволнован ее подавленным тоном. И она рассказала ему о произошедшем...
Но Фролов ничего об этом не знал, он знал только о фотографии, из которой явствовало, что Инна изменяет Алексею, находящемуся в тюрьме. С кем именно изменяет, Сидельников не сказал. Инна передала ему конверт для Алексея, он при нем его вскрыл и обнаружил там какую-то фотографию, на которой Инна была запечатлена с мужчиной. А уж с каким мужчиной, откуда ему знать? Затем Алексей фотографию порвал.
Некоторое время Инна сидела дома. А потом устроилась на работу бухгалтером в свой же ЖЭК. На ее счастье, старая бухгалтерша только что вышла на пенсию.
Сидельников продолжал навещать ее. Она, преодолев гордость, написала Алексею подробное письмо. Там было все - и о посещении Михаила, и о том, как ей плохо без него, как ее уволили с работы, как она потеряла ребенка. Длинное, на десяти страницах письмо... Но ответа не последовало. Сидельников с горечью сообщил ей, что по непонятным причинам Кондратьев письмо разорвал прямо на его глазах.
- Он очень странно себя ведет, Инна. Очень странно. По-моему, он не совсем адекватен. Со мной не откровенен, что-то скрывает, замкнулся в себе... Сами понимаете, сколько всего свалилось ему на голову. Потеря жены и сына, потом история с наездом, потом ограбление склада, а потом... эта темная, страшная история, суть которой я и сам не могу понять.
- Он не мог убить человека, - прошептала Инна, вся почерневшая от горя и обиды.
- Кто знает, кто знает, Инна Федоровна, - покачал головой Сидельников. - Ведь на войне он убивал, не так ли? Значит, опыт имеет. А тут... столько всего. И этот покойник был таким подонком, я наводил справки - настоящий отморозок без чести и совести. Не исключаю, что Алексей Николаевич мог убить этого субъекта. Разумеется, я буду отстаивать совершенно противоположную версию, это я так говорю, для себя и для вас...
Он говорил настолько убедительно, что Инна и сама стала верить: защищаясь, Алексей убил бандита. Одного она не понимала - как за это можно судить, человек совершил убийство, защищая свою жизнь. Сидельников долго объяснял ей суть статей, предусмотренных за убийство, и уверял, что он никак не может отвечать по сто третьей статье за умышленное убийство, а в худшем случае будет отвечать по сто пятой за превышение пределов необходимой обороны, а там возможно наказание в виде исправительных работ или условного тюремного заключения.
- Только бы нам никто никакого сюрприза не преподнес, Инна Федоровна, - говорил Сидельников. - Все-таки у Алексея Николаевича, безусловно, были нежелательные связи... Ну, с криминальными элементами, я имею в виду... Сами посудите, каким образом вся история с февральским наездом была так быстро замята? Это люди тертые, из-за того, что Кондратьев дал им в офисе надлежащий отпор, они бы не успокоились... Нет, безусловно, тут дело гораздо сложнее... Но ничего, я буду готов ко всяким сюрпризам на суде. Все будет нормально, мы вытащим его, это вопрос моего престижа... Только бы он сам не отказывался от борьбы и не сказал бы на следствии и суде чего-нибудь лишнего...
Инна молчала, глотала слезы. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы Алексей вышел на свободу и она смогла бы ему все объяснить... Потому что понимала, как она любит его, как ей без него плохо и одиноко на белом свете...
В середине августа Сидельников позвонил ей и сообщил, что суд состоится двадцать пятого.
- Не знаю, стоит ли вам туда идти, Инна Федоровна, - сказал Сидельников. - Это зрелище не для слабонервных. Там всякое может быть...
- А я и не слабонервная, - резко ответила Инна, имея твердое намерение пойти в суд, жалея о том, что ее давно уже не вызывали в прокуратуру в качестве свидетеля. Она сама звонила следователю Бурлаку, просила разрешения прийти, но тот ответил, что в ее приходе пока нет никакой необходимости.
Глава 20
Народу в зале было довольно много. Суд вызвал интерес у праздной публики. Еще бы - бывший офицер, участник афганских событий, а ныне предприниматель, убил покушавшегося на его жизнь уголовника, только что вышедшего из заключения.
Реакция была довольно однозначная - поделом уголовнику, человек сумел постоять за себя. Хотя были и другие мнения. "Каждый человек - божье создание, - говорила какая-то сморщенная старушонка, одетая в черное. - И никто не имеет права никого лишать жизни. А эти предприятия, частные лавочки - все это от лукавого. Обманывают народ, бандюги... Ничего, осудят его, как миленького..."
В зале присутствовали и родители Алексея. Мать все продолжала писать сыну в тюрьму письма, чтобы тот признался и покаялся, тогда ему скостят срок. Он давно уже перестал отвечать ей.
Сергей Фролов в черном костюме и галстуке сидел рядом с высоченным, кудрявым Олегом Никифоровым. Инна, одетая в строгое темно-зеленое платье, держалась особняком. В самом заднем ряду сидел бледный и какой-то нарочито неряшливый, с всклокоченными волосами Михаил Лычкин. Кроме явно праздных, не имеющих к делу никакого отношения людей, в зале внимательный человек мог бы обнаружить и двух деловых, хорошо одетых мужчин лет тридцати пяти, державшихся особняком и изредка обменивавшихся короткими репликами и замечаниями. Петр Петрович Сидельников был деловит и мобилен, он зорким быстрым взглядом окидывал зал, что-то записывал в маленький блокнотик, закусывая губу, о чем-то напряженно думал. Могучий Бурлак в темно-синем толстом свитере выглядел совершенно равнодушным, позевывал, прикрывая рот рукой, и спокойно ожидал начала суда. Хотя на душе у бывалого следователя было вовсе не так спокойно. Он написал обвинительное заключение скрепя сердце, будучи совершенно уверенным в невиновности подследственного. Более того, он понимал, что против Кондратьева ополчились какие-то могучие силы, имеющие связи и в верхах прокуратуры, и, вполне возможно, они окажут воздействие на суд. Но и Виктория Щербак, и другие свидетели не могли дать никаких показаний в пользу Кондратьева. На пистолете отпечатки только его пальцев, три свидетеля, видевших преступление, явные мотивы убийства. Бурлаку было ясно, что кто-то изумительно тонко подставил Кондратьева и продолжает это делать каждый день, придумывая что-то новое. Отказ от первоначальных показаний Вики Щербак, вроде бы естественная, но так необходимая для обвинения смерть Сытина... Старуха Жилкина и Пал Егорыч Соломатин и без того свидетельствовали не в пользу Кондратьева. Не нравился Бурлаку и судья - въедливый и скользкий Грибанов, славившийся грозными приговорами тем, кому не нужно, и мягкими тем, которые заслужили десяти высших мер.
Когда ввели Алексея, по залу прошелестел шепоток. Мать слегка приподнялась с места и крепко схватила мужа за локоть. Инна вздрогнула и побледнела. На тонких губах Лычкина заиграла никому не заметная улыбочка. Он уже успел оценить все прелести должности управляющего казино.
Алексей был одет в темно-серый костюм. Его седые волосы были коротко острижены. На лице была естественная для полугодового заключения бледность.
Внешне он был спокоен, в глазах полное безразличие к своей судьбе. Хотя за два дня до суда он кое-что начал понимать...
...В их камеру ввели человека лет пятидесяти пяти весьма примечательной внешности. Он был невероятно тощ, жилы на его руках набухли как веревки. А когда он снял рубашку, все, кто не знал его, были поражены неимоверным количеством наколок на руках и на теле. Но бывалые зэки знали его. Это был некто Меченый, человек, проведший за решеткой большую часть своей жизни. Он был спокоен, деловит, ему сразу же было освобождено удобное место на нарах.
- Что шьют, Меченый? - услышал Алексей вопрос, заданный ему здоровенным, толстошеим детиной по кличке Крот.
- Сто сорок пятая, - лениво зевнул Меченый. - Только с доказательствами у них туго.
- Да? А я вот с поличным попался на сто сорок четвертой, - посетовал Крот.
Меченый ничего не ответил, вытащил из кармана ветровки "беломорину", чиркнул спичкой, смачно затянулся и жутко закашлялся. Кашлял он долго, в его впалой груди так все и клокотало. Кто-то угодливо протянул ему кружку с водкой. Меченый принял, выпил залпом и, как ни чем не бывало, продолжал курить, уже не кашляя.
