было так много и такой вкусной еды.
Нина ходила по комнатам и представляла себя хозяйкой такого же уютного дома, как у Греты. Все тут было продумано и сделано с любовью, каждая мелочь служила для счастливой жизни. Нина мечтала, что когда вернется на родину, у нее обязательно будет такой же красивый дом с палисадником под окнами.
Нина сладко посапывала в хозяйской постели, когда раздался сильный грохот. Девушка подскочила как ужаленная и бросилась к окну. Ничего там не увидела, хотела уже возвращаться в кровать – уж очень хорошо ей спалось, – как услышала еще более громкие звуки, которые она ни с чем не могла спутать – это были звуки рвущихся снарядов. Дребезжала посуда и мебель, не выдержали оконные стекла – они дружно посыпались, звеня осколками. Нина живо оделась и выбежала на улицу. Наши! Наконец-то! – ликовала ее душа.
Ночную темноту расцвечивали то тут, то там огненные всполохи. Где-то на востоке вспыхнуло пожаром небо, над головой проревел и скрылся во тьме самолет. Совсем рядом громыхнуло так, что Нина едва не оглохла. Когда она поднялась на ноги, увидела, как горит дом Греты. Вокруг крики, дым, гарь. Все рушилось и взрывалось. Было очень страшно. За всю войну Нина никогда еще не видела столь масштабных боевых действий. Она побежала к холму – единственному, как ей показалось, укрытию. Прижалась к земле, накрыв голову руками, так и лежала, пока все не стихло.
По разгромленной улице медленно, словно украдкой, ехал танк. Это был советский танк. Нина выбежала навстречу, едва не угодив под гусеницы.
– Здравствуйте, товарищи! – радостно загорланила девушка.
Нину как будто бы не заметили, танк прошел мимо, но она настырно пустилась вдогонку.
– Товарищи!!!
– Шла бы ты, девонька, отсюда! – высунулся из люка танкист. – Спрячься где-нибудь и сиди тихо, пока пулю не поймала.
В городе еще раздавались одиночные выстрелы. Нине ничего не оставалось, как последовать совету танкиста. В качестве укрытия Нина выбрала опустевший трехэтажный дом. Раньше она опасалась ходить мимо этого дома из-за живущих в нем мальчишек из «Гитлерюгенд». При виде Нины мальчишки выкрикивали обидные обзывательства, а если зазеваешься, могли поколотить.
Двери в большинстве квартир были распахнуты. Нина вошла в одну из них. На полу – разбросанные вещи, всюду кавардак, на столе гнила еда. Жильцы покидали дом в спешке.
– Драпанули! Аж пятки засверкали! – порадовалась Нина. Она представила, как ее недавние обидчики, эти высокомерные, сытые немчики, так гордившиеся своим благородным происхождением, теперь прячутся, как тараканы, по щелям от «русише швайне».
Вот стол с книгами и тетрадями, игрушки, на полу одежда. Нина мстительно по ней прошлась и вытерла ноги, как о половую тряпку. Выглянула в окно: на улице продолжались бои, но уже не такие глобальные, как накануне. Изредка постреливали, но эти выстрелы почему-то девушку больше не пугали (или она к ним привыкла?). Все же Нина поостереглась в ближайшее время высовываться из дома. Из любопытства и чтобы раздобыть еды она пошла обследовать другие квартиры.
Когда Нина удобно расположилась в чьем-то шикарном с позолотой кресле, она услышала топот ног на лестничном марше. На всякий случай мигом юркнула в шкаф и не прогадала: в квартиру вбежали два вооруженных немца. Они стали отстреливаться из окон. Одного из них убили – это Нина поняла по возгласам его товарища. Стрельба стихла, послышались удаляющиеся осторожные шаги. «Драпает! Драпает, как крыса!» – торжествовала Нина. Она едва не выбежала из шкафа, когда услышала русскую речь.
– Тут никого! Ушли гады!
– Живут же буржуи! – оценил богатую обстановку второй голос. – Егор, ты иди к остальным, а я тут еще посмотрю, может, спряталась где фашистская морда.
Нина представила, как русский солдат сейчас откроет шкаф, а там вместо фашистской морды обнаружит ее. Вот смехота-то будет!
– Halt! – долетело откуда-то из глубины квартиры.
Это резкое, как взмах плетки, слово Нина отлично знала. За годы в неволе она его часто слышала. Оно всегда значило одно: надо замереть на месте, иначе не поздоровится.
Что ею тогда двигало, Нина не поняла: то ли любопытство, то ли ощущение собственного величия из-за приближающейся победы и желания быть к ней причастной, то ли всколыхнувшаяся ненависть. Пригодился навык передвигаться бесшумно, выработанный в доме фрау Рудберг. Девушка видела, как немец направил автомат на нашего солдата, зачем-то набивавшего мешок вещами. Словно во сне взяла у мертвого немца автомат – точно такой же, из какого убили ее маму, каким не однажды угрожали ей самой. Как часто она мечтала расстрелять из автомата врагов, чтобы отомстить за маму, за Родину, за всех погибших людей! Автомат был готов к бою, оставалось только нажать на спусковой крючок. И Нина нажала. Она стреляла с остервенением, вложив туда всю боль, накопившуюся за годы войны.
– Получи, сволочь! – крикнула она, добивая уже мертвого немца.
– Ну, спасибо, подруга! – ошарашенно произнес спасенный солдат.
– Вы не ранены? – обеспокоилась девушка.
– Вот так ягодка! Дай тебя отблагодарю!
Он сграбастал Нину и повалил ее на пол, задрал подол платья. Как плитой, придавил ее щуплое тельце так, что девушка не могла даже пошевелиться и с трудом открывала рот, умоляя отпустить.
Все закончилось быстро. Взъерошенная, в разорванной одежде, Нина всхлипывала на полу. Солдат обстоятельно поправлял свой туалет. Девушка только сейчас его рассмотрела: высокий, плотный, чернявый, с мелкими свинячьими глазками и крупным носом на противной физиономии.
– На вот, – поделился он трофеем из мешка. Рядом с Ниной упала какая-то безделушка. Даже немцы ее так не унижали!
Нина вдруг вскочила и схватила автомат.
– Ты ничем не лучше фашистов! – в истерике закричала девушка и выстрелила в насильника.
В тот день Нина впервые убивала людей. Она не почувствовала ничего, кроме пустоты – вязкой и безнадежной, как будто эта пустота теперь заняла место ее души.
Наши дни. Василий
Василию Чумарукову с женщинами не везло. Не любили его женщины, хоть и жалели. Это не водка виновата, а несчастная любовь, сочувствовали ему. Много лет проработав в театре, монтер Чумаруков насмотрелся на игру актеров так, что сам сочинил себе в прошлом «несчастную любовь» и рассказывал о ней с таким чувством, что влегкую вышибал слезу из любой бабы. Но с бабами ему все же не везло: по доброте душевной они кормили, бывало даже прибирались в его квартире, но дальше дело не шло. Чумаруков на них не обижался, сам все понимал: испитая физиономия, засаленные патлы, потрепанная одежда – какая дура на такого клюнет? Однако порой ему было нестерпимо обидно, что другим, не таким рукастым и тихим, как он, везло, а ему
