«Неужели ответ? — подумал я. — Как быстро!»
Я простился с послом, поднялся в резидентуру. Действительно был ответ.
«Кузякин сейчас в Риме. Действуйте по своему усмотрению. Колосов».
Проворно они.
Я понял: в Москве сейчас такая суматоха, что телеграммы сразу идут к исполнителю, минуя начальство.
Я поднялся в кабинет к Соколову.
— Мне нужно сегодня лететь в Рим.
— Прямо сейчас?
— Сейчас.
— Я дам распоряжение. Посиди, я быстро.
Вернулся он через минут пять.
— Сегодня не получится. Завтра рано утром.
— Ладно. Скажи, чтобы меня отвезли в отель и разбудили рано утром.
— Сделаю.
Он открыл сейф, вынул бутылку «Чиваса» и два стакана:
— Черт, даже не знаешь, за что пить. Ты-то как обо всем этом думаешь?
— Посмотрим.
— Посмотрим, — согласился Соколов.
Я выпил залпом и не почувствовал крепости.
Соколов пил короткими глотками и размахивал стаканом:
— Знаешь, с одной стороны, это правильно, порядок наводить надо. Но танки, кровь прольется. Кровь.
Он снова налил себе и мне:
— Это все Мишка, сукин сын. Такую страну забаламутил! Наболтал, наплел. И ничего! Сволочь!
— У тебя указания есть? — спросил я.
— Уйма. «Пойдите, объясните», «весь народ поддерживает». Гонцов уже заслал. Пусть встречаются, агитируют. А сам пока погожу.
Выпили.
Соколов помолчал, потом наклонился к мне и произнес почти шепотом:
— Черт знает, чем все это кончится.
Глава двенадцатая. Рим, открытый город
— Самолет совершил посадку в аэропорту Рима. Температура воздуха за бортом двадцать четыре градуса…
Из зала прилетов я позвонил в отель «Модильяни».
— Это Лонов. Мне нужен номер.
— Здравствуйте, синьор Лонов. Для вас у нас всегда есть номер. Подождите, пожалуйста.
Через минуту:
— Тот же номер, в котором вы останавливались в прошлый раз, вам подойдет?
— Конечно.
— К сожалению, он освободится только в двенадцать. Вы знаете, у нас отъезд до двенадцати, а приезд…
Это я знал.
— Хорошо. Я буду в двенадцать.
На этот раз я возьму машину в рент, не хочу зависеть от посольских.
В «Ависе» дама в форменном кителе встретила меня очаровательной улыбкой.
— «Альфа-Ромео» вас устроит?
— Да, устроит.
Пять минут на оформление — и дама протянула мне связку ключей.
— Машина темно-зеленого цвета. Сектор А в третьем ряду.
Я посмотрел на часы. Девять часов. Надо убить три часа.
— Я могу от вас позвонить?
С той же очаровательной улыбкой дама протянула трубку.
Я набрал номер и сразу же услышал знакомый голос великой актрисы.
— Могу я к вам заехать?
— Вы знаете адрес? Вы за рулем?
Адрес я знал. И был за рулем.
* * *
В дверях меня встретила дама средних лет в строгом сером платье:
— Синьора ждет вас на террасе.
Сначала широкая лестница, потом анфилада комнат: то забитых старинной мебелью, то пустых, как музейный зал, с картинами на стенах. Проскользнув через украшенную замысловатым орнаментом дверь, мы подошли к еще одной лестнице. Спустились по ней и оказались на веранде.
Электра и еще две дамы сидели в соломенных креслах и смотрели телевизор. Все трое были в черном. Электра встала. Тяжелое платье, массивное коралловое ожерелье, карминовые губы делали ее грузной и властной.
— Не пугайтесь, что мы в черном. Днем едем на похороны.
Значит, министр культуры умер. Интересно, кого назначат?
Другие дамы, одна с пышными рыжими волосами, обрамлявшими широкое лицо, в кружевном черном платье, другая в очках, с аккуратной короткой прической, в строгом черном костюме, повернулись ко мне и с интересом принялись меня рассматривать. Электра, неверное, уже успела надлежащим образом меня представить.
Меня усадили в соломенное кресло, и хозяйка познакомила меня с дамами. Рыжая оказалась писательницей, дама в очках — театральным критиком.
Писательница показала на телевизор:
— Господин Ельцин ведет себя как настоящий герой. Мы его явно недооценивали.
— Я еще не знаю последних новостей, — признался я.
— Господин Ельцин с танка обратился к народу. И это было замечательно. Жалко, что мы слышали только перевод. Я убеждена: в подлиннике речь звучала значительно сильнее.
Как по заказу, на экране появился Ельцин. Дамы замерли. Русская речь ворвалась в комнату:
— … Мы абсолютно уверены, что наши соотечественники не дадут утвердиться произволу и беззаконию потерявших всякий стыд и совесть путчистов.
Ельцин говорил медленно, и переводчик СиЭнЭн успевал подумать, прежде чем переводить.
— Мы не сомневаемся, что мировое сообщество даст объективную оценку циничной попытке правого переворота…
Писательница повернулась к мне:
— Мировая общественность действительно может что-нибудь сделать?
— Что мы можем сделать? — перебила ее дама-критик.
Я обратил внимание на Электру. Из-под полуприкрытых век она внимательно следила за мной. Я понимал: она прежде всего хочет понять, на чьей стороне я. Ну что ей сказать! Если те, кто вышел к Белому дому, победят, что будет со мной, с моей работой, я не знаю. Зато если победит мое начальство, я буду в служебном выигрыше. Как говорится, попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй.
— Хотите кофе? — спросила Электра.
Я утвердительно кивнул, и через минуту она явилась с ярким подносом и протянула мне чашку. Потом принесла кофе дамам.
На экране телевизора появилась реклама, дамы дружно вздохнули и разом повернулись ко мне.
— Мы сегодня должны ехать на похороны. Настроение не самое веселое, — вздохнула дама-писательница.
— Кладбище — это вечность. Наше приближение к вечности. Наше единение с ней. Есть очень-очень красивая теория.
Она удобно устроилась в кресле.
— Уж не знаю, так ли все на самом деле…
У нее был густой приятный голос профессиональной рассказчицы нравоучительных историй для детей.
— Это вы о той истории, которую рассказывали мне на прошлой неделе? — вмешалась дама-критик.
— Это не история, а теория. Научная. Ученые говорят, что сон — это торможение нервных клеток…
Она бросила неодобрительный взгляд на даму-критика. Теперь она стала похожа на учительницу математики, которая отрешенно изрекает математические истины, не будучи полностью уверенной, что вся их премудрость войдет в головы учеников.
— Смерть — это полное отмирание всех нервных клеток. Не клиническая, после которой человека еще можно оживить, а биологическая, И если согласиться с тем, что отмирание клеток во время биологической смерти — явление, аналогичное торможению клеток во время сна, то можно предположить, что в момент смерти человек видит сон. И последний сон будет казаться умирающему во столько раз длиннее обыкновенного, во сколько раз количество клеток, отмирающих при смерти, больше количества клеток, тормозящихся во время сна.
Низкий голос писательницы обволакивал. Мне даже стало как-то не по себе.
— Это колоссальная цифра. Если подсчитать, то получится, что пять минут между клинической и биологической смертью покажутся умирающему двадцатью пятью веками. Вы только представьте себе: двадцать пять веков! Не двадцать пять лет, а двадцать пять веков. А разве это не означает, что человек вечен? И стоит ли после этого бояться смерти? Так будет для каждого из нас. У каждого будут свои двадцать пять веков. Сладкие сновидения увидят те, кто не совершил в жизни ничего предосудительного. Страшны и полны кошмаров будут сны тех, у кого нечиста совесть. Не означает ли это, что грешнику уготованы двадцать пять веков ужасов, угрызений совести, страха, ада, а праведнику — двадцать пять веков райских снов, сладких встреч с близкими? Глупым людям — немудреные мелкие горести и радости. Великим — двадцать пять веков, полных мыслей и открытий.
Она замолчала. Потом заговорила снова, но теперь голос у нее уже был другой, обыкновенный, без эмоций:
— Так это или нет, кто скажет!
Электра встала и открыла дверь в сад. Я понял, что она хочет поговорить со мной наедине. И поднялся тоже. Мы вышли в сад.
— Вы приехали ко мне, чтобы по заданию своего начальства просить поддержать этих мерзавцев?
— Да. Я получил такое указание.
— Я хочу слышать ваше мнение. Не мнение вашего начальства, а ваше.
— Я не знаю. Я согласен на все, лишь бы избавиться от Горбачева.
Электра помолчала. Потом резко повернулась к мне:
— Что я должна сделать?
— Осудить путчистов. Сказать мне, что порываете с нами. И наговорить массу грубостей.
— Считайте, что я вам это сказала.
