Ничего не понимаю.
– Я изменила судьбу Бирса?
– Ты. И Верочка еще напоследок огнем из лампы побаловалась. Ее Лизавета сильно доставать стала, она и...
– Говори толком, не мямли!
– Не ори, мала еще орать! Вырасти меня сначала. Ты изменила час смерти Лизаветы и руку, ее убившую.
– Какую еще руку? – удивилась я. – Разве – не Бирс?..
– Не Бирс. Кирзач убьет Лизавету за свою тетрадь. Он был в бегах после обнаружения захоронения под верандой. Лизавета знала где. Связалась с ним, когда тетрадь нашла. Хотела его в страхе при себе держать собачонкой преданной, а он по-своему решил с ней... Придушил своей веревкой, потом ты, не зная об убийстве, сунулась в гараж. А далее все как прежде.
– Получается, я опять стала убегать от появившегося Кирзача, и опять – на машине Лизаветы? Этого было не миновать, да? – прошептала я в озарении.
– Да уж... – кивнул Федор. – Как по нашей черной реке. Сколько ни плыви – попадаешь в одни и те же места. Момента возможной смерти не миновать. Можно попробовать поднырнуть в другое течение, но миновать нельзя.
Я в волнении посмотрела на небо. Вспомнила про цветок Бирса, который засунула в карман Лизаветы. Сама не знаю почему. Я поставила все на поиски останков Верочки. Мне и в голову не пришло, что какой-то цветок!.. Бирс теперь не убьет Лизавету. Конечно, зачем ему ее убивать, если я не умру и рожу ребенка! У меня получилось!
Киваю Федору:
– Значит, дурочка малолетняя все-таки кое-что смогла, да?
– И чем ты гордишься? – укоризненно покачал он головой. – Ты же это без смысла. Не осознавала, не думала, к чему приведет. Верочка поманила, ты и...
Я посмотрела под ноги. Снег с затвердевшей мартовской коркой. Опять не угодила!
– Да пошли вы все! – кричу я и шагаю в замерзшее болотце. Ледок хрустнул подо мной, но выдержал. – Ты – не мой сын, ты старый!.. взрослый мужик и все время нудишь! Мой сын маленький, беззащитный, его выходить надо, он будет мне доверять! И я буду его любить, каким бы он ни вырос!
– Вот и ладно, – Федор сник, как сильно уставший человек. – Вот и иди.
– И пойду! – Я направилась к тропинке, которая должна меня вывести к поваленной березе.
– Ты это!.. – сказал Федор мне в спину. – Когда придешь на аварию...
– Меня зовут Текила! – крикнула я, не оборачиваясь, продолжая идти – уже вижу березу впереди. – Хватит тыкать! Хочешь что-то сказать, обратись по имени.
Не буду останавливаться. Не буду поворачиваться. Достал!
– Текила... – шепотом, в самое ухо. И быстрый сквозной холод у лица – от затылка к щеке, как смазанный подзатыльник. – Не открывай багажник. Пусть кто другой откроет.
Длинный унылый гудок. Иду на звук. Сильно колотится сердце, а ноги начинают отказывать. Уже видна машина, влипшая правым боком в дерево, и... Мамавера, склонившаяся над валяющимся у дерева Кирзачом.
Кое-как я обошла «Москвич» и тащусь к левой передней дверце. Интересно посмотреть на себя, раненую, и вообще... сколько меня сейчас – двое?.. Там сейчас мы, Лилит Марковна. Смешно. Не множь меня – так, кажется, сказала Бауля?.. Вот я и размножилась. Идти совсем нет сил, тяжело дышать, как будто горло перетянуто. Трогаю рукой шею и обнаруживаю на ней веревку. Остановилась на одну секунду, чтобы опустить голову и убедиться – это подвязка Кирзача.
А когда подняла голову, то уже увидела дерево с переднего сиденья. Ощупала себя. Это я сижу в машине и смотрю на маму одним глазом. Левым. Правый затек кровью. Мама стоит над Кирзачом и достает что-то из сумочки. Поднимаю правую руку и машу ею, стараясь не двигаться телом. Мама заметила движение и бросилась ко мне. Влипла ладонями в стекло дверцы. От ее дыхания оно начало запотевать.
– Лилька, не шевелись, сейчас «Скорая» подъедет, ты меня видишь?
– Вижу, – я улыбаюсь ей.
Мама подергала ручку дверцы, достала из сумочки небольшой цилиндр, открыла его и превратила в отвертку простым соединением. А я подумала, что это длинная губная помада. Мама ковыряется отверткой в ручке, я смотрю на нее сквозь стекло и улыбаюсь.
– Что болит? – спрашивает мама.
– Ничего... Если не вздыхать глубоко.
– Не вздыхай, Лилька! Не двигайся! – с отчаянием просит мама и открывает дверцу.
– Не буду. Ни за что.
– Вот и умница, – она становится коленями на землю и осторожно берет мою левую ладонь. – Я не успела совсем чуть-чуть. Я приехала на дачу Бирсов, а машины уже нет. Только кучка пепла в гараже. Я побежала, а потом пошла на звук сигнала. Я быстро добежала, правда?.. – она не удерживает слез.
Примавэра плачет. Пытаюсь приободрить ее:
– Ты молодец. Ты мне поверила и сохранила план. Ты... ты уже живешь в новом месте? Что там было после обнаружения Бондарей? Мы давно не виделись?
– Три месяца. Ты что, ничего не помнишь?
– Ничего с момента нашего обжорства, – на всякий случай говорю я и улыбаюсь. – Пятимесячная амнезия. Значит, я жила на даче Бирсов?
– Последний месяц. Ты так захотела. Отец Бори предложил. Опекал тебя и... вообще. Это я виновата, что его не было сегодня. Мы...
Мама не называет Бирса по имени. Влюбилась?..
– Бирс соскучился и поехал к тебе повидаться, да? Все нормально. Так и должно было быть. – Я подумала и решилась спросить: – А где Байрон?
– Он поехал за «Скорой», сказал – недалеко, в райцентр. Ты позвонила ему и сказала, что Кирзач появился на даче. Боря подъехал сразу после меня. Вот! – Мамавера прислушалась. – Его мотоцикл, он возвращается. Держись, Лилька! – Мама встала с колен и пропала из видимости.
Потом я вроде задремала – веко не удержать, так и хочет закрыться. Услышала чужие голоса и дыхание Байрона у самого лица.
– Текила!..
– Пожилая женщина, доктор из райцентра, да? – прошептала я.
– Она сказала, что им новое оборудование завезли и машина оснащена реанимацией. Если тебе не станет хуже в дороге – отвезут в город.
– Мне точно станет хуже. Пусть сразу везут в свою больничку. И сразу – кесарево. Как можно быстрее. Байрон!..
– Да?
– Как ты назовешь нашего сына?
– Мы уже обсуждали это.
– Скажи!..
– Решили же – Федором.
– Кто решил? Я не помню.
Слышу, что его оттеснили и – чужие руки у моей головы. Потом сильная холодная ладонь щупает мое запястье. Левое веко задрано – я вижу озабоченное лицо женщины давно бальзаковского возраста. Кто-то забрался в машину сзади и опускает спинку сиденья.
– Байрон! – прошу я. – Не молчи, говори!
– Моего деда по матери звали Евсей, а по отцу – Карл, – частит невидимый сзади Байрон. Голос его дрожит и прерывается: – Евсей Байронович у нас не созвучился, а Карл не подошел – замылено. Нечего мальчишке все свое сознательное детство слушать об украденных кораллах. Вот мы и решили...
Теперь голос Байрона совсем близко – он держит меня сзади под мышки, а кто-то невидимый тащит за ноги.
– Решили, что имя твоего деда вполне подходящее. Будет Федор Байронович.
– Молодой человек, опускайте на носилки медленно, – чужой женский голос. – Там под деревом еще пострадавший. Если у вас есть одеяло или кусок брезента, помогите мужчину уложить.
Голос Байрона:
– В багажнике есть спальный мешок. Я посмотрю.
Меня положили на носилки на земле.
– Мама!.. – вскрикнула я.
– Детка?.. – она наклонилась к моему лицу.
Запах знакомых духов.
– Мам, – шепчу я, – не давай Байрону открыть багажник. Мне кажется... – В общем, там может быть Лизавета, – я пытаюсь сдернуть с груди веревку.
– Хорошо, не дергайся, сняла я эту веревку, все хорошо, больше не страшно, не думай об этом... – шепчет она, встает с коленей и отходит: – Боря, побудь с Лилькой, я возьму спальник.
Где-то далеко завыли милицейские сирены. Близкое дыхание Байрона.
– Текила, я успел, как ты и просила. Я вызвал милицию. Но, похоже, Кирзача повезут вместе с тобой. Он все еще жив.
– Не важно... Если нас не оставлять наедине...
Носилки подняли. Меня несут. Я слышу удивленный голос доктора:
– Зачем вы надели на пострадавшего наручники?
– Вы уж извините, но я ему еще рот перетяну платком, – уверенно отвечает невидимая Мамавера. – Байрон, поезжай за «Скорой», я дождусь милицию. Пусть они осмотрят... машину.
Я про себя улыбнулась. Вот что было у мамы в сумочке – наручники, а я уж подумала...
– А ты подумала, что я его пристрелю? – голос мамы плывет волнами, то тише, то громче. – Нет уж, из-за какого-то шакала я еще раз свою судьбу под прятки не подставлю... Мне еще... внука растить...
Почему она сказала – шакала?.. Шакалы – это псовые, как и волки? Они тоже... В глазах стало совсем темно, только светились во влажной черноте крошечными звездочками пять зернышек черной дикой редьки...
Почти год, пока я кормила Федьку внезапно обнаружившейся грудью, я осаждала Байрона просьбами рассказать о наших последних пяти месяцах. В странном полубредовом осознании своего раздвоения я слушала и слушала, как закончила десятый класс за три месяца, вышла замуж и установила на кладбище могильную плиту с надписью «Вера Андреевна Бондарь и Верочка Бондарь. Оставайтесь на том берегу». И годы жизни. Получилось что-то вроде заклинания.
