И как посетила на шестом месяце свою бабушку под Рязанью. Это я сама вспомнила, когда открывала банку с медом от нее.
Дверь небольшого бревенчатого дома открылась, на крыльцо вышла высокая худая старуха с пронзительными глазами и спросила, подбоченившись:
– Помнишь меня?..
Ноги мои подкосились, ужас залил сердце. Байрон подхватил меня на руки и хотел вернуться в машину, но бабушка Ульяна остановила его властным окриком:
– В дом неси, ей с животом нужно передохнуть от путешествий! Неужели не помнишь? Я тебя нянчила до трех лет! Вот в этом доме. А ты и не помнишь?
В сумраке старого дома с плазменным телевизором на стене и кондиционером я выдохнула с облегчением: посреди большой комнаты стоял круглый стол с кружевной скатертью, стулья и табуретки сдвигались с места, и печь была, и диван с горой подушек, в которые меня и посадили.
– А как ты меня называла маленькой, тоже не помнишь? – прищурилась мама моей Примавэры. Вблизи ее лицо оказалось с розовыми щеками и живым насмешливым взглядом... – Совсем не помнишь?
Я отвела глаза. Ни за что не скажу.
Бабушка обратилась к Байрону:
– Она меня Баулей звала! Бабушка Уля, значит. А теперь вот не помнит. А все Маринка накуролесила со своей жизнью. Так накуролесила, что внучка родная теперь меня не узнает! Как мальчонку назовете, уже решила? А то давай я тебе деда твоего покажу – Федора, царство ему небесное, вот уж красавец был и смельчак, хоть и пил изрядно, – бабушка достает огромный альбом.
Обложка обита красным плюшем. И внутри... Я увидела свою маму семи лет с огромными бантами первоклассницы в рыжих кудрях. И потом – серьезную, строгую на выпускном. И студенткой-второкурсницей с погрустневшими глазами – влюблена. И рядом – предмет ее грусти. Молодой преподаватель Марк Яловский, высокий брюнет с напористым взглядом и внешностью плейбоя.
Когда Федьке исполнилось семь лет, появилась из своего далека Мамавера с кулинарной книгой – где была, не сказала, заявила, что не имеет права. В его восемь мы оставили изрядно растолстевшего на маминых пирогах сыночка в доме под Рязанью с двумя бабушками, чтобы в первые заморозки сходить на охоту. У Байрона было дорогое английское ружье – подарок Бирса. Запоздалая попытка отца восполнить свое отсутствие, когда сын подростком захотел пострелять и добрый человек Кирзач его этому обучил. Я же пошла налегке, с накатившей от предчувствия гона лихорадкой и страхом, чем все это может кончиться. Мама сильно удивилась, заметив, что я иду на охоту в рваных галошах. Байрон просил, чтобы я взяла телефон – он-то собирался застрелить зайца мне на обед, пока я буду прогуливаться по лесу в галошах и вполне могу заблудиться от тоски и ожидания. От телефона я с трудом, но отбилась. Обещала свистеть, если что. Мы взяли у соседей бабушки Ульяны гончего-эстонца, молодого и глупого – удивительно, как он не потерялся.
Потому что я взяла след зайца первой. И ушла потом от собаки за два круга.
Пока Байрон развлекался, науськивая эстонца, я слегка пробежалась трусцой между деревьями по заиндевевшим разноцветным листьям. И сразу поняла, что могу бежать так же быстро и счастливо, как тогда, в Объедкино. Я не знала, чем это может кончиться, поэтому на всякий случай определила по запаху воду – ручей в километре на запад. Что я буду в нем отмывать, если дела пойдут совсем бесконтрольно, я старалась не думать. Бежать, бежать и бежать – вот это счастье! Разогнавшись до начальной стадии эйфории, я замирала от страха и восторга каждый раз, когда обнаруживала новые запахи. Две лисицы – самец и самка! Старый лось и молодая лосиха! Четверка матерых волков с подраненной волчицей – на левой передней лапе загноение... Мертвечина слева – полуразложившийся крупный еж. И дикое количество зайцев на опушке.
Эстонец почуял ток моей крови и погнался отчаянно, зазывая Байрона на диковинного зверя. Я скинула галоши и ушла от собаки, по-лисьи намотав два круга.
Набегалась вволю, чтобы потом быстрее вернуть с усталостью ощущение тела. Чтобы зачумленный мозг отстранился от запахов и начал соображать и вспоминать. Пришлось почти силой заставить себя остановиться, захватить добычу и выйти с нею на Байрона.
И вот я иду, уставшая и счастливая. На ногах у меня остатки шерстяных носков, а в руках – по зайцу. Я несу их за шкирки. Зайцы обвисли в обмороке. И чем больше мое тело вспоминает человеческие ощущения, тем тяжелее мне этих зайцев нести.
Вышла к дороге и свистнула. Далеко впереди на дорогу вышел Байрон. Я слышала, как ломится слева из леса ко мне напролом эстонец, призывно лая. Выбежав, он метался рядом, дыбил шерсть, переходя от громкого лая к извинительному скулежу, совершенно растерянный.
Байрон, подойдя на достаточно близкое расстояние, утерял свою улыбку победителя: он нес убитого зайца, пристегнув его к поясу. Это был немолодой, но вполне откормленный и здоровый зверь. Капли крови из раны на голове капали на высокие охотничьи сапоги Байрона. Заметив двух моих, крупных и тяжеленных, он остановился и удивленно заметил:
– Текила!.. Где ты это взяла? Они что – живые?..
– Поймала, – честно ответила я. – Но раз ты с добычей – отпустим.
– Как это – отпустим? – возмутился Байрон. – Что значит – поймала?
Я положила зайцев на траву у обочины. Они лежали, продолжая изображать предсмертный обморок. Эстонец от такого зрелища впал в полное неистовство, не понимая, что мы делаем и как ему поступить с валяющейся, но живой добычей, когда охотники стоят рядом. В те редкие мгновения, когда он останавливался, его тело тряслось мелкой дрожью, пес смотрел на нас с недоумением и укором.
– Давай – по-честному, – предложила я. – Сейчас они побегут в лес. Если ты догонишь или попадешь, значит, у нас на обед будет два зайца.
– Текила, ты с кем разговариваешь? – спросил Байрон, не снимая ружье и не собираясь стрелять.
Зайцы одновременно, как по команде, рванули в лес. Эстонец – за ними. Я видела несколько секунд, как его рыжие уши мелькают в деревьях.
Байрон посмотрел на меня, как когда-то Бирс в цветочном кафе – настороженно и с восторгом. Он плохо понимал, что происходит, и еще досада мешала думать: было жалко упущенной добычи. Я попыталась оправдаться:
– Зато все по-честному. Не загрызать же мне их было, в конце концов, – и отвела взгляд, чтобы он не заметил, как я горда собой – обошлась без крови.
Байрон внимательно осмотрел меня. Задержался взглядом на рваных носках. Взял мою руку и рассмотрел пальцы. Я с Федькой перестала грызть ногти, они сейчас были в земле и местами до крови поврежденные. Байрон ничего не сказал. Молча мы пошли к деревне, причем я начала ощущать боль в мышцах и суставах – еле плелась.
– Текила, а ты расскажешь мне, где была, пока я ездил тогда за «Скорой»? – тихо спросил Байрон.
И я подумала, что Лизавета могла говорить сыну о том, что она делала и где бывала в коме. Поэтому ответила решительно:
– Нет.
Он кивнул, как будто ничего другого и не ожидал.
– А на охоту со мной еще будешь ходить? Или...
– Конечно, – обрадовалась я. – Только с тобой! Клянусь. Если... тебя это не напрягает.
– Меня твой вид жутко напрягает, – странным голосом сказал Байрон, снимая ружье и расстегивая пояс. – Я даже идти не могу, – он рывками, тяжело дыша, начал стаскивать с меня джинсы.
Толкнул на землю, чтобы я стала на четвереньки. И мы судорожно занялись этим прямо на обочине, в сотне метров от первых деревенских домов. Рядом валялось ружье и убитый заяц. Где-то в лесу лаял эстонец – далекий тусклый колокольчик в шуме ветра.
Прошло еще тринадцать лет. Мы с Байроном сидим в кафе в Амстердаме. Напротив – небольшая гостиница. Мы прослушиваем номер на втором этаже и едим булочки с кофе. Столики стоят на тротуаре. К заграждению неподалеку прислонены наши велосипеды. Голый мим, выкрашенный бронзовой краской, пристает к прохожим. Его замерзший окрашенный член уныло покачивается, когда мим застывает скульптурой. Наш объект в номере на втором этаже разговаривает по телефону. Ее зовут Касабланка, и на завтра она записана на аборт в клинике Зейбешталля. «Аборты. Большие скидки для наркоманок и суицидников» – такое вот милое объявление в Интернете. Раздел «анонимное лечение».
Касабланка волнуется и просит по телефону девушку подвезти ей до двенадцати «героя», а то жизнь стала «совсем неперевариваемым дерьмом». Потом она звонит по другому номеру и разговаривает на английском. Заказывает билет до Петербурга на послезавтра.
Я посмотрела на часы на башенке через площадь. Одиннадцать десять. Байрон кивнул и встал.
– Если ей подвезут героин, разговор не получится.
Я кивнула:
– Иди в номер, а я подожду курьера и задержу его.
– Ее, – поправил Байрон и пошел к гостинице.
Сижу и смотрю на окна на втором этаже. Одно открыто. В проеме виден силуэт темноволосой девушки. Вот она дернулась и отошла. Открыть дверь Байрону?
