Разумовский не знал, кто эта, подобная ангелу, девушка. В память врезались только её чёрные и красивые глаза – выразительные, ясные и живые.
Переодевшись, Разумовский вышел из комнаты в коридор. Рядом с дверью сидела на вид уже довольно немолодая, полного сложения женщина.
– Проходи за стол, – сказала по-чеченски женщина, вставая со стула, – обед накрыт.
В зале стоял большой обеденный стол, полностью уставленный всевозможными яствами. Тарелка горячего чуду вместе с жареными куриными потрохами источали настолько притягательный аромат, что желудок Разумовского, отвыкший за последние дни от нормальной пищи, заурчал. Сергей сел на специально приготовленное место, женщина тут же поставила перед ним тарелку и исчезла на кухне.
Пока Сергей накладывал потроха, женщина поставила на стол кувшин с прохладным кислым молоком, тарелку домашнего сыра и блюдо свежеиспечённых лепешек. Немного погодя в дверях появилась та самая девушка, которую Сергей спугнул своим пробуждением. Опустив глаза, она кротко просеменила к Разумовскому, и, наполнив его стакан кислым молоком, так же кротко удалилась.
Поторопив девушку, на пороге появилась караулившая комнату женщина.
– У нас не принято засматриваться на чужих женщин, – с лёгкой укоризной произнесла она.
Отведя в сторону взгляд, Разумовский ответил по-чеченски:
– Прости! Обед воистину вкусен!
– Я – Макка, – сказала женщина, – Нена[14] этого дома.
Разумовский посмотрел на женщину, в которой меньше всего мог разглядеть агента-связника 2 Службы.
– Амир, – только и ответил он.
* * *
с. Даттах Чеченской Республики, годом позже
Наступило красивое время года, какое может быть только в предгорных районах Чечни. Весна.
Ещё совсем не жаркая, но уже и не холодная пора, когда солнце отражается от простирающихся вдоль горизонта, насколько хватает взгляда, вершин сотней тысяч ярчайших и чистых, словно бриллианты, искр и переливается, перепрыгивая с одной возвышенности на другую. Воистину прекраснейшее и величественнейшее зрелище, переполняющее душу каждого рождённого в этих местах горца чувством гордости за землю и дом.
Часто, когда закат орошал снежные шапки гор багряным светом, Амир Загоев выходил из дома и часами смотрел на открывавшуюся глазам красоту природы. Некогда прекрасная земля, что дарила живущим на ней людям кров, тепло и пищу, Чечня теперь, в неспокойные годы, стала «бесплодной», отравленной бесконечной войной, и закат в горах оставался единственным прекрасным моментом, очищающим душу, снимающим напряжение и приносящим мир и покой в сердце.
В один из майских вечеров Амир по обыкновению устроился на стуле, укутавшись в сшитые специально для него шкуры, чтобы не продували спускающиеся с гор холодные порывы ветра.
Амир Загоев ввиду молодости являлся приближённым амира Ножай-Юртовского района Чечни полевого командира Гагкаева Сулимана Вахаевича, чьё влияние простиралось намного дальше официально «отданной» ему под управление территории. Сулиман, будучи человеком, действительно, суровым и, в прямом смысле, вскормленным горами, заставил уважать себя многих, расправляясь с врагами и недоброжелателями жестокими и зачастую изуверскими способами.
Поговаривали, что отец Сулимана, Ваха, оставил своего десятилетнего сына далеко в горах с одним ножом и куском хлеба, чтобы горы сделали из него мужчину, настоящего горца.
И именно в горах маленький мальчик научился выслеживать добычу, часами неподвижно лёжа на сырой земле или в снегу, полагаясь только на свои силы, научился подавлять любые чувства, будь то сострадание, любовь или страх, потому что они делают человека мягким и уязвимым. Именно в такие моменты он понимал, что только абсолютная власть и жестокость дают безопасную жизнь. А значит, надо уничтожать безо всякой жалости всех, кто посягает на твой авторитет и главное место в стае, которое он тогда для себя определил.
Он вернулся в родной аул с полной луной, проведя в горах более восьми месяцев. Вернулся ночью, когда все уже давно спали, и только редкие собаки подвывали на полную луну, следуя слепому животному инстинкту. Сулиман тоже следовал инстинкту, в тот момент он мало чем отличался от хищного животного, бесшумно пробираясь к дому, из которого его вышвырнули в горы: выживешь – хорошо, не выживешь – такова судьба. Всё в руках Аллаха! И всевышний даровал мальчику жизнь, закалив его волю и тело.
Дверь поддалась без проблем, не скрипнув в петлях. Проскользнув внутрь подобно тени, Сулиман направился прямиком в спальню отца – хозяина дома. Всё произошло быстро. Ваха даже не проснулся, когда остро заточенный клинок, который он сам же и дал сыну, прошёлся, словно по маслу, по горлу отца, и алая кровь растеклась по подушкам и кровати. Так началось восхождение «волчонка».
Амир чем-то напоминал судьбой Сулимана, отчего и нравился дяде. Характер Загоева не был взращён в горах без средств на существование, кроме ножа и надежды на выживание, но и Амиру выпала непростая доля: пережить смерть близких. Амир видел как автоматная очередь, выпущенная неизвестным мужчиной в маске и камуфляжной форме, подкосила мать, бросившуюся собой защитить отца. А потом – старших братьев – Ризвана и Расула, сестер – Макку и Абиду. В его памяти отложился только треск от автомата и крики, наполненные страхом и отчаянием. Самого Амира, видимо, уберег Аллах, вложив в ладони особые линии судьбы.
Уже много позже, когда Амир попал к Гагкаеву, семья которого приютила и поставила его на ноги, Сулиман в ярких красках рассказал, кто расстрелял его семью и почему. После этого у Амира не оставалось сомнений, чтó за судьбу вложил Всевышний в его тело и душу.
– Дядя ещё не вернулся? – не поворачиваясь, спросил Амир у подошедшей девушки, которая, как она сама думала, подошла бесшумно.
– Нет, Амир.
Девушку звали Зуля. Младшая из дочерей Сулимана Гагкаева, не впитавшая ни одной его черты, пошла мать.
Пышные, насыщенного чёрного цвета волосы аккуратно убраны под шелковый платок – подарок Амира на недавно отпразднованный семнадцатилетний юбилей. Большие, выразительные карие глаза и алые губы только подчеркивали нежные и плавные черты лица. Зуля носила закрытые платья с рукавом, как требовали обычаи, но даже платья не могли скрыть нежных линий молодого женственного тела.
– Они запаздывают, – после некоторой паузы сказал Амир, – может поехать навстречу?
Зуля не ответила. Она только стояла у него за спиной, кутаясь в шерстяной платок – к вечеру с гор спускался пронизывающий холодом ветерок.
– Скажи нене[15], что я буду собираться.
Амир встал, оставив шкуры, которыми укрывался, на стуле. И только сейчас заметил наворачивающиеся на глазах девушки слезы.
– Что случилось? – Амир обнял Зулю за плечи.
– Отец сказал, что к исходу осени отдаст меня замуж, – и первые слезинки скатились из её глаз по щекам. – Я уже взрослая и должна приносить в род мальчиков, чтобы земля наша полнилась новыми воинами. Ибо так угодно Всевышнему.
Сердце Амира ёкнуло, остановилось и секундой позже взорвалось на сотни кусочков. В горле пересохло от подступившего кома.
Он любил Зулю так, как только может позволить человеческая душа: самозабвенно, нежно и бесконечно сильно. Он полюбил с первого взгляда, в тот самый момент, когда она переступила порог комнаты, в которой он лежал обессиленный от многочисленных ссадин и ран, чтобы подать ему стакан воды. В белом платье, кроткая и молчаливая девушка с такими выразительными глазами, что в них тонул весь мир. В пробивавшихся сквозь окна лучах полуденного солнца она, светившаяся бесконечной красотой, походила на ангела.
Амир крепко обнял Зулю, не желая отпускать то, что приобрел в этой хрупкой девушке, – любовь.
– Отец сказал, что имя мужа он назовет перед свадьбой, как того требует обычай, – её голос дрожал, – Амир, Аллах свидетель, без тебя нет мне жизни. Я покончу с собой в первый же день.
– Прекрати, Зуля! На всё Его воля, но не клянись смертью перед ликом Всевышнего. Харам! Придёт время, я поговорю с дядей.
В кармане камуфляжной куртки завибрировал телефон.
– Дядя, – коротко сказал Амир, обращаясь к Зуле.
Она вытерла платком слезы и ушла в дом.
– Салам алейкум, дядя!
– Алейкум ассалам, Амир, – в голосе Сулимана читались напряжение и усталость, – распорядись встретить нас. И будь на месте, я хочу кое-что обсудить.
* * *
Черный «Мерседес Геленваген» въехал во внутренний двор дома. Придерживая каракулевую папаху грязно – серого цвета, из машины вышел статный мужчина. Острый взгляд и резкие черты лица, обрамленные аккуратно стриженой чёрной бородой, куда по воле годов вплелась седина, не позволяли ошибиться, не признав в нём амира.
– Хьо гина хазахийти сунна[16], – поприветствовал Амир дядю.
