Но Аполлон спокойно отложил еду и, заглянув в глаза, ответил:
– Ты же сам знаешь, что это – правда. Я никогда не лгу.
– Тогда ответь: зачем ты пришел сюда? Зачем говоришь со мной?
– Затем, что дорога меня сюда привела. А что говорю – это ведь ты пришел за ответами, я лишь даю тебе искомое. Загляни в свое сердце. Для той, которой улыбаетесь вы оба, ты всегда будешь вторым. Возьми ее в жены, и… как знать, будут ли твои дети – действительно твоими.
Едва не обезумел Сипил от гнева, но странная сила удерживала его, не позволяя причинить вреда Аполлону. Тот же вытер пальцы травой и извлек откуда-то серебряный кубок.
– Ты мне не веришь, Сипил. Ну и правильно. На каждого говоруна веры не хватит. Вот чаша Нерея, вещего старца морского. Выпей из нее – и сам все увидишь.
– Отравишь?
– Тебя? Зачем мне это? Возьми чашу. Вот родник. Его воды чисты. Зачерпни сам. Отпей глоток. Этого хватит. Только смотри хорошенько, Сипил!
Вода стала красной. И горька была, горше яда, но – выпил Сипил. Желал он знать, что задумал его брат.
…Солнце сияет. Блестит на спицах колесницы, на конской упряжи, на золотых фибулах и золотых браслетах, которые украшают руки Архелаи. Смотрит она вдаль, хмурится, но вот улыбка озаряет прекрасное лицо ее. И смех радостно звенит.
– Исмен, Исмен! – зовет она. – Я уж испугалась, что ты забыл…
– Как мог бы я забыть тебя, сердце мое!
Он целует пальцы ее и глядит на Архелаю с такой тоской, что сердце рвется пополам.
– Уедем, – шепчет он. – Позволь мне увезти тебя, похитить, как Зевс похитил Европу. Что Фивы? Мир велик! Найдется пристанище для нас!
– Нет, Исмен, не найдется. Не пойду я против отцовской воли, пусть бы и ранила она меня, как ранят стрелы. Желает он, чтобы дочь его стала царицей.
– А ты? Ты желаешь?..
Не услышал Сипил: отбросил чашу, как змею ядовитую. Убежал, проклиная себя за то, что пришел сюда. А смех путника догонял его.
Долго гуляли по рынку дочери Ниобы, придирчиво выбирали они товары – сладкие финики и зрелые фиги, масло оливковое в высоких кувшинах, свежую рыбу и многое другое, что должна уметь выбрать хорошая хозяйка, пусть бы и самых благородных кровей. А исполнив все, заданное им матушкой, гуляли они. Смотрели ткани чудесные, которые свозили в Фивы со всех сторон земли, золотые и серебряные украшения, гребни для волос, драгоценные масла и бронзовые зеркала, все то, от чего быстрее бьется девичье сердце.
Первой заметила юношу Этодайя. Сидел он на пустой бочке и перебирал струны кифары. Музыка тонула в гуле рынка, но сам юноша был прекрасен. И замерла царственная Этодайя.
– Сестра, сестра, – позвали ее. – Идем, сестра, а то поздно уже, матушка заругает.
– Я скоро. – Этодайя вдруг испугалась, что сестры тоже увидят прекрасного музыканта.
Вечно они желали забрать себе то, что принадлежало ей! И пусть бы юноша пока был сам по себе, но Этодайя не сомневалась – предназначен он ей.
– Как звать тебя? – спросила она, сумев преодолеть обычную свою робость.
– Аполлон. А тебя, прекраснейшая?
– Этодайя.
Его глаза – бездонное синее небо, сокрытое за опахалами ресниц. Лишь раз взглянул, и поняла Этодайя – не жить ей без него. Душу, сердце – все отдаст за второй его взгляд.
– Уж не та ли Этодайя, дочь Амфиона и Ниобы, царевна, о которой говорят, что красота ее достойна Олимпа?
Никогда такого не говорили о ней. О сестрах ее – да. А Этодайя же… она просто была. Одна из многих. И до сегодняшнего дня она даже радовалась, что живет в тени. Солнце – обжигает.
– Это я.
– Ты еще прекраснее, чем о тебе говорят, – сказал Аполлон. – И был бы я героем, немедля схватил бы тебя, увез бы от отца, от матери… на край мира, в страну, где живут безголовые люди. Или к антиподам. Или к огненным островам… туда, где никто не отнял бы у меня твою любовь.
Вспыхнула Этодайя и убежала, не будучи в силах вынести жар, который объял вдруг все ее тело.
– Возвращайся! – крикнул ей вслед Аполлон. – Я буду ждать.
Он и вправду ждал, но вернулась не Этодайя, робкая лань, но Клеодокса.
– О чем беседовал ты с моей сестрой? Она глупа и пуста. – Клеодокса обозлилась, ведь прежде только на ней останавливались мужские взгляды. – А я – красива. Или нет?
– Отчего ж. Ты прекрасна. Как змея, когда солнечный луч падает на ее чешую. Ведь и гидра под рукой мастера становится чудеснейшим творением, которое не оскорбляет, но радует глаз смотрящего.
– Значит, я гидра?! – Клеодокса замахнулась, желая влепить наглецу пощечину, но тот увернулся и сжал ее запястье:
– Осторожней, змея! Ты можешь жалить, но можешь и лишиться своего ядовитого зуба.
– Уж не ты ли выдернешь его?
– Я? О нет… кто я такой?
– А кто ты такой?
– Всего лишь странник. Хожу по городам. Играю людям на кифаре. Рассказываю правду. Вот только слушать они не желают. Говорят, что яд в моих словах.
– Говори, – милостиво разрешила Клеодокса, решив, что не будет беды от слов.
– Ты дочь Амфиона и Ниобы. Ты пошла в мать не обликом, но сердцем. Каменное, не любит оно никого и ничего, пока не найдется тот, кто сумеет камень этот разбить. Ты холодна, прекрасная Клеодокса, как холодна змея. И жалишь так же больно. Но ты долго училась скрывать свой яд ото всех. Мать, отец? О нет, ты их не любишь. И братьев своих. И, конечно же, сестер. Их слишком много, верно? И всегда приходится с ними делиться. Твой дом богат, но Ниоба желает, чтобы дочери ее были равны… ты же думаешь, что лучше прочих. Продолжить ли мне?
– Продолжай.
– Еще ты мечтаешь о невозможном. Зная, что судьба твоя – стать женой царевича ли, просто ли знатного человека, которого пожелает наградить Амфион за верную службу, – ты думаешь, что достойна большего. И видишь себя на троне Фив. Правда, занят он. Есть родители… есть братья… и даже старшие сестры – и те стоят на твоем пути, Клеодокса. Хочешь узнать, как все будет?
– Нет… Да! Скажи мне!
Этот человек, уродливый в совершенной своей красоте, которая возможна лишь, если в ком-то течет божественная кровь, прочел самые потаенные желания Клеодоксы. Она сама не решалась признаться себе, что мечтает о чем-то подобном.
Аполлон склонился к самому уху Клеодоксы.
– Скоро один твой брат, обезумев, убьет другого.
– Нет!
– Тише, – он вновь перехватил ее руку и с упреком произнес. – Не стоит бить меня. Это же твои мысли и твои желания. Себя лучше ударь!
– Ты… ты лжешь…
Он вытащил откуда-то из-за спины серебряную чашу и наполнил ее вином.
– Выпей, – сказал. – И посмотри. Я не умею лгать.
Словно зачарованная, подчинилась Клеодокса его совету. Пригубила она вино и увидела, как дрожит воздух, рассеченный стрелой. И вонзается острый наконечник в тело, пробивая его до самого сердца. Падает в пыль могучий Исмен. Удивление видит Клеодокса в глазах его. И доносится до ушей его безумный крик:
– Не отберешь! Не отберешь!..
Со смехом скачет вокруг упавшего брата Сипил, потрясая оружием. И вдруг смех его переходит в рыдания.
– Брат мой! – словно пелена спадает с глаз Сипила. Он обнимает брата, воя и скуля: – Брат… прости, прости…
Вырвав стрелу, вонзает Сипил ее в собственную грудь, не желая жить дальше. И кровь одного брата смешивается с кровью другого…
Покачнулась Клеодокса, но не позволили ей упасть сильные руки юноши. Забрали у нее чашу.
– Ты… ты остановишь все это? – спросила Клеодокса непослушными губами.
– Мне-то это зачем? Я лишь произношу слова. Иногда – показываю картинки. Если хочешь – сама их останови… У тебя впереди целая ночь.
Ушла Клеодокса, задумчивая и тихая. Всю ночь она думала и почти решилась уже пойти к отцу, но не пошла. Хотела рассказать обо всем матери – не рассказала.
Ждала Клеодокса. И дождалась.
В полдень прибежал во дворец раб, с воем и слезами пал он нищ пред царицей, чтобы произнести страшное слово:
– Мертвы!..
Файдим и Тантал боролись друг с другом. Каждый был силен, и сила эта искала выхода. Смеялись братья, радуясь ей, и молодости своей, и миру, расцветавшему всеми красками. Даже сама смерть, подобравшаяся так к ним близко, дохнувшая в затылок которому холодом, лишь на краткий миг прервала их радость.
