Билл, садовник, возвестил о своем приходе, громыхая и бряцая инструментами в сарае, — как будто хотел дать понять, что он здесь, но не хотел разговаривать с хозяйкой, фамилия у него была Тиффани, как у основателя ювелирной фирмы. На тридцатую годовщину свадьбы Грэм купил Глории часы от «Тиффани» — на красном кожаном ремешке, с мелкими бриллиантами по контуру циферблата. Вчера она бросила их в пруд с рыбами. Всех рыб в пруду, кроме одной — большого золотого язя, — постепенно пожрала соседская цапля. Глория думала о том, идут ли еще часы, тикают ли себе в зеленом иле на дне пруда, отсчитывая последние дни большой оранжевой рыбины и Грэма.
Глория сварила еще кофе, намазала булочку маслом, включила компьютер. Она умела обращаться с компьютером. Выучилась, еще когда все работали на «амстрадах» — машинах с черно-зелеными экранами и дурным характером. Глория помогала вести бухгалтерию «Жилья от Хэттера». Грэм уже тогда мухлевал с отчетностью, но суммы были относительно невелики. «Жилье от Хэттера» оставалось семейным бизнесом, принадлежавшим Грэму и Глории. Они не размещали свои акции на бирже, никогда не подвергались строгим внешним проверкам. Аудит проводили их же бухгалтеры. Паутина заговора простиралась насколько хватало глаз: бухгалтеры, юристы, секретари, менеджеры по продажам (они же по совместительству любовницы). Глория всегда подписывала все, что бы перед ней ни положили, — векселя, документы, контракты. Она не задавала никаких вопросов, а теперь ее как прорвало. Наивность не равна глупости.
У Глории был маленький симпатичный ноутбук, подключенный к интернету по выделенной линии на кухне, — почему бы и нет, в конце концов именно там она проводит большую часть времени. Грэм никогда не пользовался ее компьютером, всю грязную работу он делал в офисе. Она представляла, как он ходит по порносайтам, пялится на женщин, выделывающихся у себя дома (бог знает в каком уголке мира) перед веб-камерой.
Почта Глории, как правило, состояла — если не считать редких посланий от детей — из предложений увеличить пенис и объявлений об акциях на boots.com. Она бы влезла в ящик Грэма, но не знала пароля. Глория начала биться над ним задолго до вчерашних событий, но сезам не желал открываться. Она перебрала все слова и комбинации, которые пришли ей в голову, включая, кстати, и «сезам». «Кинлох», «Хартфорд», «Бри-крофт», «Хоуптун», «Виллерс» и «Уэверли». Без толку. Это были шесть типовых домов «Жилья от Хэттера»: «Кинлох» — самый дешевый, «Уэверли» — самый дорогой, «Хартфорд» и «Брикрофт» — на двух хозяев. В последние годы Грэм строил куда больше отдельных коттеджей, чем раньше. Люди предпочитают иметь свой собственный дом, пусть и совсем крохотный. «Кинлох» был так мал, что напоминал Глории фигурку из «Монополии».
В следующем месяце Глории исполнится шестьдесят. По радио как-то сказали, что «шестьдесят — это новые сорок». Она в жизни не слышала ничего глупее. Шестьдесят есть шестьдесят, и незачем притворяться, что это не так. Кто обеспечит ее в старости? Для полиции и судей не имеет никакого значения, выживет Грэм или умрет, — «Жилье от Хэттера» будет ликвидировано. И поделом, но неплохо бы перед этим выбить себе небольшую пенсию. Глория представляла себе, что где-то есть большая черная книга, которая хранит все секреты Грэма, все его деньги. Книга Колдуна. Но Грэма об этом уже не спросишь, как и про капитализм.
Она оставила попытки подобрать пароль и проверила свой банковский счет. У них был общий счет, в основном для оплаты хозяйственных расходов. Глория полностью зависела от Грэма, и на осознание этого шокирующего факта у нее ушел не один десяток лет. Вот ты сидишь за барной стойкой, пьешь джин с апельсиновым соком, переживаешь, хороша ли собой, — а через мгновение тебе остается год до бесплатного проездного, и впереди маячат банкротство и публичное унижение. И шестьдесят — все те же шестьдесят, что и раньше.
Хозяйственный счет автоматически пополнялся со счета «Жилья от Хэттера», сколько денег с него ни снимай, столько же возвращалось обратно, то, что убывало за день, прирастало к утру. Словно по волшебству. Ежедневно сливаемые Глорией пятьсот фунтов никто пока не заметил. Это была ее заначка. Все совершенно законно, ведь счет общий, открыт и на ее имя тоже. Пятьсот фунтов в день, каждый день, кроме воскресенья, — по воскресеньям Глория отдыхала, повинуясь голосу своей баптистской совести. Новые законы против отмывания денег не позволяли оперировать крупными суммами, но пять сотен в день, судя по всему, оставались незамеченными как бухгалтерией «Жилья от Хэттера», так и банком. Она полагала, что рано или поздно кто-нибудь да спохватится и забьет тревогу, но к тому времени счета все равно будут заморожены, а Глория — если в мире есть справедливость — будет далеко-далеко со своей добычей в черном мешке. Семьдесят две тысячи фунтов — не ахти какая сумма, чтобы начинать новую жизнь, но лучше, чем ничего, не у всех в мире есть столько.
Глория вывалила вещи Грэма из пакета и разложила на сушильной доске из кленового дерева в комнате для стирки. Туфли, начищенные до лакричного блеска, пиджак, брюки, рубашка «Остин Рид», дорогие шелковые носки, которые кто-то, вероятно медсестра, скатал в клубок, трикотажная майка и трусы из «Маркс и Спенсер» — вид мужниного белья ее особенно удручил — и, наконец, скучный офисный галстук, безвольно свернувшийся на дне пакета унылой змеей.
Странно было видеть его вещи такими, плоскими и двумерными, как будто Грэм вдруг стал невидимкой. Вместо всего этого на нем теперь больничная рубаха, выставляющая напоказ его пообвисшие ягодицы и рокфорные ноги. А скоро вместо рубахи будет саван. Если повезет.
Перед глазами у Глории вдруг встало изуродованное тело брата, завернутое в белые простыни, точно мумия или подарок. Интересно, кому из родителей пришло в голову взять четырнадцатилетнюю девочку в больничный морг посмотреть на мертвого брата, пусть и в аккуратной упаковке.
Джонатан собирался в колледж, получать национальный диплом о высшем образовании,[70] и на лето после школы устроился работать на ткацкую фабрику. В то время в их городке было несколько фабрик, теперь же не осталось ни одной. Некоторые просто снесли, но большинство перестроили в жилые дома или гостиницы, из одной даже сделали картинную галерею, а еще из одной — музей, где бывшие фабричные рабочие демонстрировали публике, каким трудом занимались в прошлом, официально ставшем историей.
За неделю до смерти брат взял Глорию с собой на фабрику. Он гордился, что занимается «настоящим мужским делом». Внутри было вовсе не темно и не наблюдалось ничего сатанинского, как воображала Глория, распевая «Иерусалим»[71] на школьных собраниях. Скорее, фабрика была наполнена светом, а размерами напоминала собор — настоящий гимн производству. В воздухе парили, словно перья, шерстяные ниточки и пушинки. А какой там стоял шум! «Грохот, дребезг, лязг» — потом она написала стихотворение для школьного журнала «в стиле Джерарда Мэнли Хопкинса»,[72] надеясь, что это хоть частично исцелит ее горе, но стихи были скверные («белый воздух, рябой от шерсти») и шли из головы, а не от сердца.
Ходили слухи, что по факту смерти Джонатана откроют уголовное дело — на фабрике нарушались все мыслимые правила техники безопасности и охраны труда, — но дальше разговоров дело не пошло, а у родителей Глории не хватило запала настаивать. Ее сестре (она умерла совсем недавно) тогда было двадцать, она произвела фурор, появившись на баптистских похоронах брата в джинсах и черной водолазке. Глорию восхитил этот жест.
Кроме того раза, Глория только однажды была в храме индустриализации, когда ездила с классом в Йорк на кондитерскую фабрику «Раунтриз». Раскрыв рты от восторга, они глазели, как в баках, похожих на медные бетономешалки, крутятся драже «Смартиз», а в упаковочном цехе женщины перевязывают ленточками коробки шоколадных конфет с (ага) нарисованными на них котятами. В конце экскурсии каждому вручили по пакету с разнобойной некондицией, и Глория вернулась домой, триумфально размахивая дюжиной «кит-катов», покалеченных станком, как Джонатан.
Она достала из кармана Грэмова пиджака его телефон. Что там сказала Мэгги Лауден вчера вечером? «Дело сделано, конец? Ты избавился от Глории? Избавился от старой кошелки?» Так вот кто она теперь — старая кошелка? Мэгги Лауден хорошо за сорок, она сама будет старой кошелкой, не успеет и глазом моргнуть.
В телефоне сел аккумулятор (прямо как у его владельца). Костюм не помешало бы отправить в химчистку, но к чему эти хлопоты? Если Грэм умрет, все его костюмы, кроме того, в котором его положат в гроб, отправятся в «Оксфам»[73] на Морнингсайд-роуд. Вот этот вполне подойдет, надо только немного пройтись щеткой и погладить, зачем сдавать в химчистку то, чему все равно гнить в земле?
