– Что, очень интересно? – угрюмо и недружелюбно отозвался Сергей в совершенно не свойственной ему манере. Вероятно, обрушившееся на него испытание нанесло серьезную душевную травму добродушному пацифисту и бонвивану. – Хочешь, намекну следователю, что ты имеешь отношение к этой истории, сможешь на своей шкуре опробовать все прелести общения с правоохранительными органами. А если повезет, они тебе еще и пришьют чего-нибудь.
Макар от такого предложения растерялся и с ответом не нашелся, а Алтынский, прихватив свой дежурный пиджак, торопливо покинул контору.
– Фью! Вот это да! – присвистнула тихонько директорская секретарша Алиса, она только сегодня вышла из отпуска, но о случившемся ЧП уже была извещена во всех подробностях.
Алиса обладала безупречной внешностью фарфоровой статуэтки. Точеные, несколько кукольные черты лица, кудряшки золотисто-русых волос, изящная миниатюрная фигурка и ясный, простодушный взгляд недалекой дурочки оказывали на мужчин, в том числе и клиентов фирмы, ожидаемое впечатление. Весьма ошибочное. Алиса была тонкой штучкой, весьма себе на уме. Образованной, меркантильной, с твердыми принципами и с ясными целями. Секретаршей она числилась лишь для отвода клиентских глаз, а по факту была личной помощницей директора с весьма широкими полномочиями и существенной зарплатой, значительно превышавшей зарплату специалиста по изобразительному искусству Варвары Доронченковой. Каменков частенько брал Алису на встречи с клиентами в неформальной обстановке и в обязательном порядке на переговоры. Как советчика и отвлекающий фактор.
Некоторые недалекие клиенты и партнеры ошибочно полагали, что Алиса, точнее обладание ею, является частью заключаемой сделки, и, разумеется, жестоко ошибались. О чем их весьма безапелляционно извещали после подписания финансовых документов.
Макар, высокий, широкоплечий, весьма симпатичный, пользовавшийся уверенным успехом у противоположного пола, давно и безнадежно был влюблен в Алису и жутко ревновал ее практически ко всем клиентам фирмы, к директору, к юристу, а иногда даже и к Сереге, последнее было совершеннейшей глупостью, потому как Алтынский был явно птицей не того полета. Алиса Макара не поощряла и даже вроде бы как не замечала испытываемых к ней чувств, умело обходя в обращении с ним острые углы и не давая ему никак проявить своих чувств. О личной жизни Алисы никто в фирме ничего не знал.
Варвара Алисе в глубине души очень завидовала. И ее внешности, и ее независимости, и ее умению поставить себя в отношении с противоположным полом, в общем, всему. И дружбы с ней не водила, предпочитая общество Ольги Петровны и Наташи, которая занималась отношениями с таможней и на рабочем месте появлялась редко.
– Суровая взрослая жизнь накрыла нашего мальчика с головой, когда он этого и не ждал, – заключила Алиса нежным, почти детским голоском и, взмахнув густыми, длинными ресницами, вернулась к работе.
Макар смотрел на нее как завороженный.
Ольга Петровна с Варей переглянулись.
Больше в тот день история Серегиных злоключений не обсуждалась. На следующий день из Гамбурга прилетел давний клиент фирмы, и Каменков с Алисой были заняты приемом. Варвара занималась составлением каталога коллекции Половодниковой, Макар ездил в Русский музей за экспертным заключением, жизнь текла своим чередом, а в понедельник стало известно, что Сергей Леонидович Алтынский утонул.
1881 год
Тяжелым выдался тысяча восемьсот восемьдесят первый год для России. И в судьбе Ильи Ефимовича Репина он стал мрачным, нелегким, подернутым кровавой пеленой.
Первого марта трагически погиб от рук террористов император Александр II, третьего апреля состоялась казнь цареубийц – Желябова, Перовской, Кибальчича, Михайлова, Рысакова.
– Ах, какие это были кошмарные времена, – вздыхал Илья Ефимович, – сплошной ужас… Я даже помню на груди каждого дощечки с надписью «царе-убийца». Помню даже серые брюки Желябова, черный капор Перовской…
А еще в начале весны Илья Ефимович писал портрет своего друга, к которому всегда чувствовал какую-то особую нежность, Модеста Петровича Мусоргского, писал его в больнице. Портрет получился предсмертным. Модест Петрович лечился от приступа белой горячки в военном госпитале, и дело, казалось, шло на поправку, и вдруг такая трагедия! Скончался Мусоргский в середине марта.
А уж по городу тут же поползли слухи. Сглазил, забрал душу, высосал, замуровал в полотне. Слухи и простонародные суеверия. А все ж неприятно. И горничная с кухаркой об этом шепчутся.
И все это, казалось, клубилось в воздухе удушливым мрачным дымом, наполняя собой и мастерскую, в которой Илья Ефимович работал над набросками к новой картине.
То ли события эти кровавые толкнули его к работе над Иваном Грозным, то ли недавние испанские впечатления от боя быков… Илья Ефимович до сих пор словно воочию видел этот пир смерти и ужаса. Милые, добрые, невероятно тактичные испанцы превращались на корриде в кровожадных первобытных варваров. Толпа ревела, как море. Ладони трещали, как митральезы, и оскаленные зубы на загорелых рожах представляли живой ад. Поистине, несчастья, живая смерть, убийства и кровь составляют такую влекущую к себе силу, что противостоять ей могут только высококультурные личности.
А может, услышанная недавно «Месть» Римского-Корсакова натолкнула его на эту идею, очень уж хотелось живописными средствами передать силу чувств, накал страстей, столь изумительно сильно переданных музыкой. А скорее все вместе. Но задумал Илья Ефимович большое полотно, Иван Грозный в самый момент совершения ужаснейшего, кровавого своего злодеяния, в момент убийства собственного сына, царевича Ивана. А точнее, сразу же после него, когда ужас содеянного охватывает детоубийцу, держащего в своих объятиях гибнущего, истекающего кровью родного сына.
Очень хотелось Илье Ефимовичу воплотить в живописи рожденное музыкой Римского-Корсакова настроение. А сюжет он позаимствовал у Карамзина, красочно описавшего события, то ли имевшие место быть, то ли нет, шестнадцатого ноября тысяча пятьсот восемьдесят первого года. В этом году, можно сказать, «юбилей».
Илья Ефимович встряхнулся, отгоняя тревожные, гнетущие мысли, и взялся за карандаш.
Идея картины влекла его, звала за собой, словно давая выход накопившемуся в душе ужасу увиденного и пережитого. Гнетущие впечатления тяжело начавшегося года, трансформируясь глубоко в душе, находили спасительный выход в работе, наполняя трепетной, страстной энергией, даря какое-то горячечное возбуждение. Даже выглядывая в окно, Илья Ефимович видел не современную Москву с экипажами и чистой публикой, а ту глухую, с лабазами, высокими заборами, боярскими палатами, деревянными мостовыми, по которой проносились с гиканьем лихие опричники, пугая торопливых прохожих, заставляя, испуганно крестясь, жаться к заборам бородатых мужиков и румяных, ярко принаряженных баб в платках и киках.
Захватила, ох захватила его эта идея. Влекла, манила, изматывала, лишала покоя, а потом, утомленного, опустошенного, гнала прочь, вызывая разочарование, тогда Илья Ефимович прятал полотно, уставший, истощенный поисками, словно потерявший интерес, обращался к другой картине, пока волна трепета и веры в свои силы, понимания, что вот сейчас, сейчас все получится, не возвращала вновь к страшному полотну.
– Как утонул? – ахнула Ольга Петровна, глядя своими светлыми наивными глазами в суровое, подобающее случаю, лицо Александра Арнольдовича. – На смерть?
Александр Арнольдович выразительно взглянул на экзальтированную даму, но ответил все же на поставленный вопрос попросту, без издевки.
– Пьяный в канал нырнул. Может, придуривался, а может, несчастный случай, – вздохнул он. – Как теперь узнаешь? Зато теперь совершенно очевидно, что дело с кражей полотна повесят на Серегу. Потому как на покойника свалить всегда проще.
– Не может быть! – возмущенно воскликнула Варя, по молодости лет еще не утратившая наивную детскую веру в закон и справедливость. – У них доказательств никаких нет, и картину у Сергея они не найдут.
– Ну-у, – безнадежно протянул Александр Арнольдович, – нашла довод.
– Александр Арнольдович, – тактично покашлял из-за директорской спины выглянувший из своего кабинета юрист Андрей Павлович. – Там по Питеру криминальные новости идут…
– И что? – тут же напрягся, предчувствуя катастрофу, Александр Арнольдович.
– Сообщили, что в канале Грибоедова выловлено тело мужчины, подозреваемого в недавно совершенной краже картины Репина, находившейся в частном собрании, некоего Сергея Алтынского. Про нашу фирму не упомянули, но… – тревожно намекнув, замолк на полуслове Андрей Павлович. Он вообще умел уместно, многозначительно умолкать, предоставляя окружающим самостоятельно домысливать все возможные ужасы надвигающихся событий. Очевидно, предполагая, что за спасением от грядущих ужасов они кинутся к нему, а он соответственно драматизму ситуации заломит за свои спасительные услуги немалый гонорар.
