Ибо, хотя и будучи скверным писателем, я являюсь великим убийцей. Никогда не нажимал на спусковой крючок, но посылал сотни, даже, возможно, тысячи людей на смерть, планируя и санкционируя убийства, рейды, вооруженные нападения. Щеголяя в широкополой шляпе, с тяжелым шведским автоматом через плечо, который, правда, так ни разу и не выстрелил, я в течение года контролировал осуществление программы «Феникс» во Вьетнаме, в процессе которой убито не меньше пятнадцати тысяч человек, включая тех, кто был действительно виновен. Я занимался организацией тайных операций, в ходе которых совершались все известные человеку грехи. После этого возвращался домой и спал в теплой постели в уютном доме в Джорджтауне или Тан Сон Нхуте. Вероятно, вы правы, презирая меня. Но вы не знаете и половины правды.
Я тот самый человек, который убил Джона Кеннеди, тридцать пятого президента страны, во славу которой мною пролито столько крови. Я не нажимал на спусковой крючок, а только лишь изучил обстановку, составил план операции, подобрал людей, наделенных соответствующими способностями, снабдил их всем необходимым, определил безопасные пути отхода и сочинил для них алиби, что, как выяснялось впоследствии, стало излишним. Когда был нажат спусковой крючок, я находился рядом. После этого мой стрелок отложил винтовку в сторону, и мы тут же погрузились в траур вместе со всеми остальными, оплакивая свои жертвы. Никто не останавливал нас, никто ни о чем не спрашивал нас, никто не интересовался нами. В четыре часа мы уже сидели в баре отеля «Адольфус».
Это было, как вам, должно быть, известно, идеальное преступление. Эти шесть – а может быть, восемь или десять – секунд в американской истории изучались больше, нежели промежуток времени между тем моментом, когда Алик, бедный маленький болван, произвел первый выстрел и промахнулся, и тем, когда мой кузен произвел последний выстрел и попал. Тем не менее за все эти годы, во всех расследованиях и попытках осознать произошедшее, во всевозможных версиях, изложенных в трех тысячах с лишним книг, никому не удалось приблизиться к раскрытию нашего небольшого, в высшей степени профессионального и надежно законспирированного заговора. До сих пор.
Я сижу на своей веранде. Мне восемьдесят три года, я здоров и надеюсь прожить по меньшей мере еще двадцать лет. Передо мной простирается луг, за ним долина, подернутая багровой дымкой, лес, река. Земля, насколько хватает глаз, принадлежит мне, и ее патрулируют сотрудники службы безопасности. В большом доме позади меня слуги, белокурая любовница, шеф-повар, массажистка (и время от времени, по совместительству, любовница), спортивный зал, девять спален, банкетный зал, внутренний бассейн, самый тщательно продуманный и совершенный развлекательный центр на свете и целый комплекс средств связи в реальном времени, с помощью которых я управляю своей империей. Все это – результат хорошо оплачиваемой и плодотворной деятельности. Я сто́ю больше, чем несколько небольших стран, вместе взятых.
Спустя пять десятилетий в мою жизнь вошла опасность. Угроза разоблачения, отмщения и гибели. Поэтому я сижу здесь, нежась в теплых лучах солнца, за столом, на котором лежат юридические документы и стоит стакан с шариковыми ручками, и пишу собственную историю. В любой момент в течение нескольких следующих дней может раздаться телефонный звонок, и мне скажут, усугубилась ли угроза или исчезла вовсе. Но поскольку я привык завершать начатое, то постараюсь закончить эту рукопись, каким бы ни стал исход разворачивающейся драмы. Если мою работу не прервет пуля, рукопись будет храниться в сейфе. Возможно, когда я умру, она обнаружится и не оставит камня на камне от всех бытующих ныне версий событий пятидесятилетней давности. Возможно, она исчезнет, брошенная в печь, подобно санкам Гражданина Кейна[33]. Это не в моей власти, и, следовательно, меня не волнует. Я знаю только то, что впервые предаю эту историю бумаге. Говори, память.
Хотя по натуре я сдержан, довольно поверхностен и не склонен к самоанализу, считаю необходимым изложить краткие сведения о своем происхождении. Меня зовут Хью Обри Мичум. Я происхожу из уважаемого в Хартфорде семейства Мичумов. Мои предки – старые янки, трудившиеся машинистами и жестянщиками и возделывавшие весьма трудоемкие угодья Коннектикута. Они были известны своей предприимчивостью, спокойными и строгими чертами лица, густыми волосами и немногословностью, и через каждое поколение тонкой черной нитью проходили алкоголизм и меланхолия. Моя личность сформировалась под влиянием трех наставников, и я хочу коротко остановиться на них.
Первым был человек по имени Сэмюэль Кольт. Я был достаточно мудр, чтобы выбрать себе в качестве прапрадеда злобного тирана по имени Сайрус Мичум, владельца магазина скобяных изделий. Он сделал одну умную вещь – поверил в юного Сэмюэля Кольта и его изобретение, получившее название «револьвер», и вложил деньги в предприятие по производству нового вида оружия в Коннектикуте (первое предприятие в Нью-Джерси разорилось). Это стало чрезвычайно удачной инвестицией, плоды которой пожинали все последующие поколения Мичумов. У нас имелось все, чего только можно пожелать, и мы делали то, что хотели, а не то, что должны были. Мы учились в лучших школах, жили в больших домах на холмах под вязами, предавались всевозможным развлечениям и слышали, как наших отцов величали «сэр». Мы счастливо пережили геноцид индейцев, Первую мировую войну, крушение нацистской империи и Великой Сферы Сопроцветания Восточной Азии. Некоторые из нас гибли в каждой из этих кампаний. Мой отец, карьерный дипломат, работал в Париже, где и я жил в 1931-1937 годах и легко овладел в совершенстве языком, состоя на службе в Государственном департаменте. Одновременно служил и в другом учреждении – прославленном и, подобно всем разведывательным организациям, почти совершенно бесполезном, носившем название Управление стратегических служб, которое было еще более красным, чем Москва в тридцатые годы. Затем он вернулся в Штаты, где продолжил карьеру. Спасибо полковнику Кольту.
Здесь я должен сделать отступление по поводу языка, которым овладел «легко и в совершенстве». Это отнюдь не французский, хотя я говорю по-французски, а русский. Моя нянька Наташа была белоэмигранткой и княгиней – не меньше. Утонченная, культурная дама. Она вращалась в высших кругах русской эмиграции. Париж в предвоенные годы стал настоящей белогвардейской Москвой. Плотность эмигрантского населения в нем была выше, чем где-либо на планете. Замечательные люди, в высшей степени культурные и развитые, обаятельные, остроумные, до чрезмерности отважные, чрезвычайно одаренные, неутомимые в сражениях и литературе. В конце концов, Россия подарила миру не только Набокова, но также Толстого и Достоевского. Будучи маленьким мальчиком, я посещал вечера, на которых присутствовал сам Набоков, хотя и не помню этого. Мои родители были слишком заняты своими делами и игнорировали меня, за что я им благодарен. Я общался почти исключительно с Наташей, в результате чего русский стал моим первым языком – с легким аристократическим налетом. Это объясняет многое из того, что произошло впоследствии.
Моим вторым наставником был человек по имени Клинт Брукс, преподаватель Йельского университета, где я изучал американскую литературу, имея намерение приехать в Париж и учредить с несколькими ребятами из Гарварда издание под названием «Парижское обозрение». У доктора Брукса имелись свои проблемы, о которых я умолчу. В начале пятидесятых годов он основал дисциплину, которой присвоил название Новый Критицизм. Она стояла на строгом, в спартанском духе, принципе, согласно которому текст – это все. Не имеет значения, что именно вы читаете о каком-нибудь типе в «Тайм» или «Лайф» – что он собирается жениться на кинозвезде, что его в детстве бил отец, что первая жена преуменьшает размеры его мужского достоинства. Не имеет значения даже он сам. Значение имеет только текст, и он должен тщательно исследоваться, как в лаборатории, без учета личностных характеристик его персонажей, их психологического состояния или чего бы то ни было в этом роде. Только тогда становится понятным его послание, его значение, его место в универсуме, если таковые существуют. Мне нравились строгость и незыблемость этого принципа. Я стремился применять его в жизни. И, похоже, делал это – в определенном смысле.
Однако хватит о старых призраках. Моим самым могущественным наставником был знаменитый человек, блестящий человек, смелый человек, человек, который наставил меня на путь истинный. Мне придется ссылаться на него по ходу моего повествования, чтобы вы понимали, что и по какой причине произошло в 1963 году.
Его звали Корд Мейер. По рекомендации отца он пригласил меня из Университета Пенсильвании, где я учился на выпускном курсе филологического факультета и был единственным, кто настаивал на серьезности писателя по имени Натаниэл «Пеп» Уэст, в Отдел планирования Центрального разведывательного управления. Там в течение сорока лет я занимался организацией убийств, пребывая в уверенности – и, может быть, заблуждаясь? – что тем самым помогаю своей стране бороться с ее врагами. Живу в соответствии со стандартами своих предков, погибших на полях сражений, и отстаиваю великие принципы, ради которых мок под дождем Хемингуэй, именуемые «свобода» и «демократия».
