Олег Егоров - Правила игры

Компьютер между тем не загрузился. Следующее слово, испытанное мной в качестве пароля, а именно «кинология», тоже не помогло. Пристрастия Караваева к собаководству его электронный сторож не разделял. Я попробовал ввести фамилию основоположника взрастившей Игоря Владиленовича организации, и эта попытка завела меня в окончательный тупик. Дзержинский, со свойственной ему прямотой и решительностью, заблокировал компьютер наглухо. «Access denied» — гласило новое сообщение, появившееся в рамке. Что даже при моем бедном английском означало: «Доступ закрыт». В сердцах треснув по макушке ни в чем не повинный монитор, я посмотрел на часы. Короткая стрелка перепрыгнула за шесть. Я закурил, стряхивая пепел в латунный стаканчик с карандашами и прикидывая, каким образом вернуть компьютер хотя бы в исходное состояние. В итоге задачка оказалась проще, чем я себе представлял. Достаточно было выдернуть штепсель из сети и снова воткнуть его в розетку, как предложение ввести пароль вернулось на экран. «Какое же слово мог использовать этот мерзавец в качестве ключа?!» — с ожесточением я взялся перебирать все мыслимые варианты. И тут взгляд мой упал на аквариум. «Под пыткой молчать будут! — вспомнил я обращенное на рыбок излияние чувств кадровика. — Не сдадут отца родного ни за деньги, ни за почести!» «Телескоп» — набрал я на панели прозвище фиолетовых «молоточков». И компьютер ожил. И впустил меня в свою систему «Windows 95». Настучали все-таки «молоточки» на Караваева! Сдали со всеми потрохами, причем бесплатно. А ведь знал Игорь Владиленович, что никому верить нельзя. Как говорит наш беззаботный народ: «И на старуху бывает проруха».

Пробежавшись по меню, я заглянул в «Последние открываемые документы». Документов Караваев открывал на текущий период много, но нужного мне списка среди них не значилось. Не значилось так не значилось. Зато следующая выбранная директория — «Личное» — оказалась той самой. Сперва известный мне файл со списком Штейнберга, а затем и неизвестный, но тоже с фамилиями и датами, возник на экране монитора. Фамилий в нем было также четырнадцать, и напротив восьми были проставлены числа.

Некто Питер Анспак поместил когда-то в Интернете «Evil Overlord List», или «Список злого властелина». Разбирая ошибки, совершаемые меднолобыми кинозлодеями из фильма в фильм, в результате которых они неизменно проигрывают хорошим ребятам, Анспак разработал свой устав. Определенные им для злодея 100 правил поведения не оставляли никаких шансов на победу героям со знаком плюс. Вспоминается, например, такое: «Когда я поймаю моего врага и он спросит: «Скажи мне, прежде чем ты убьешь меня, в чем было дело-то?» — я отвечу: «Нет!» И пристрелю его. Или нет. Лучше сначала пристрелю, а уж потом скажу «нет». Остальные правила были в том же примерно духе. Насколько я мог судить, мои злодеи следовали этому кодексу неукоснительно. Объяснять мне, в чем дело, они не собирались. Они даже не собирались отказывать мне в объяснении. С них достаточно было меня пристрелить. И раз так, мне предстояло все ответы получить самому.

Используя первую подвернувшуюся под руку дискету, я сбросил на нее с компьютера искомые сведения и взялся за папки, вываленные мной раньше из ящиков стола. Сведения к этому обязывали.

Перечень лиц, добытый в результате моей рискованной акции, выглядел следующим образом:

Из всех перечисленных о чем-то мне говорила только фамилия Стриж. Стриж был опознан Курбатовым по фотоснимку, сделанному на похоронах Штейнберга, как директор загородного ресторана «Последний рубеж», имевший с Иваном Ильичом какие-то личные дела. Судя по дате, проставленной рядом, Стриж больше не имел никаких личных дел не только с Иваном Ильичом, но и с кем-либо вообще. Если, конечно, это было то, что я думал.

Личные дела… Ими-то я и занялся. Четыре дела — Кипиани, Рокотова, Потехиной и Варапаева — я извлек из груды папок. Все они были сотрудниками «Третьего полюса». На каждой папке в правом верхнем углу стояло аккуратно выведенное синим маркером слово «выбыл». Педант Караваев и здесь остался верен себе. Отложив их изучение до лучших времен, я обесточил компьютер и проверил дверь. Она, как и следовало ожидать, оказалась заперта снаружи. Устроившись подле нее в кресле, я стал караулить Игоря Владиленовича. В конечном счете повидаться с ним было даже уместно. «Когда еще встретимся? — подумал я сквозь дрему. — Да и встретимся ли? Караваев — тип непредсказуемый. Возьмет да и окочурится!»

В 9.00 ключ повернулся в замке. Игорь Владиленович прибыл строго по расписанию. Дверь открывалась внутрь и потому в момент открытия заслонила меня от Караваева. Раздеваться он, как я понимаю, начал еще в коридоре, поскольку сразу направился к вешалке и засопел, стаскивая уже расстегнутое пальто.

— Доброе утро! — Я пинком захлопнул дверь и шагнул к долгожданному хозяину кабинета.

Уронив шапку, он повернулся ко мне лицом. И как раз вовремя. Плотный удар в челюсть кадровика вернул ее на место, как только она стала отваливаться. Караваев сел на пол. Он бы и лег, да я его придержал за шкирку.

— Вижу, что рад, — заметил я.

Куда девался весь его напускной оптимизм? Девался куда-то. Остались лишь злобные колючки вместо глаз.

Караваев шевельнул губами с намерением что-то произнести, но слушать его у меня лично охоты не было. Повторным апперкотом я оборвал тщетные попытки Игоря Владиленовича, после чего подтащил его к аквариуму.

— А это тебе за купание в гараже! — Насильственно вернув Караваева в вертикальное положение, я окунул его голову в воду.

Перепуганные меченосцы и скалярии брызнули в стороны.

— Вирки себя чувствовал хуже, когда в Неве тонул! — Я выдернул Караваева из аквариума, дал ему вздохнуть и вновь погрузил в пучину.

Отпустил я его, лишь когда он досыта нахлебался. Караваев стал валиться на спину и, уцепившись за стенку аквариума, потащил его за собой. Тяжелая стеклянная емкость с грохотом опрокинулась на паркет. Золотые и серебряные рыбки, фиолетовые телескопы и малиновые «ромбики» затрепыхались вокруг Игоря Владиленовича, который, загребая руками воздух, ворочался на полу посреди мелководного озера.

— Я с тобой еще не закончил, чекист! — предупредил я его, покидая кабинет.

В коридор выглядывали переполошенные шумом сотрудники «Третьего полюса». Охранник, дежуривший на входе, маялся, не зная, то ли ему бежать к месту происшествия, то ли оставаться на боевом посту.

— Там у вас мужчина тонет, — разрешил я мимоходом его сомнения.

И вахтенный, бросив службу, метнулся на выручку заведующего кадрами.

Дверь лифта уже закрывалась за мной, когда истошные вопли Караваева достигли наконец моего слуха.

— Береги лопатник, батя! — Гудвин вручил пожилому господину кошелек, оброненный тем в толчее у пригородных касс. Странная парочка — одноглазый нищеброд с виолончелью и похожий на человека-невидимку из одноименного романа субъект с обмотанной бинтами по самую шею головой в разношенной кроличьей шапке — вызвала у господина вполне естественную реакцию. Схватив кошелек, он поспешил затеряться в толпе.

— И это вместо «спасибо»! — с горечью констатировал Гудвин. — Темен еще народ! Темен и груб. А все почему?

— Почему? — отозвался я эхом, изучая на стене расписание поездов.

Способность видеть, слышать и говорить у меня, благодаря умело произведенной обходчицей Клавдией перевязке, еще сохранилась. Куда хуже обстояли дела с обонянием. Но, с другой стороны, не в розарии живем.

— Что почему? — проверил меня на внимательность Гудвин.

— Почему народ груб?

— Секли его мало в детстве! — просветил меня новоявленный Песталоцци.

Ну, сколько секли наш народ в детстве, отрочестве и даже пенсионном возрасте, столько, я думаю, не секли никакой другой. Хотя батоги, плети и розги не самый действенный метод воспитания чувства благодарности. Написано и сказано об этом вполне достаточно, да все как-то появляются сторонники радикального просвещения. И все как-то из этого самого народа. Так что народ наш вроде пресловутой унтер-офицерской вдовы — сам себя обслуживает.

— На халяву все пожить норовят, — продолжал сетовать Гудвин. — На шармака хотят прокатиться!

— Не успеем. — Я озадаченно сверился с часами.

Многие в очереди у ближайшего окошка разделяли мое беспокойство, о чем свидетельствовали резкие по форме и емкие по содержанию высказывания в адрес медлительной кассирши.