– Ну да. Он сказал тете.
– И вы присматривали за мальчиком?
– Я домом занималась – не разорваться же? Тетя Вера детскую взяла на себя. Я с маленькими детьми не умею обращаться.
– Но вы заходили проведать мальчика?
– Да, днем.
– А вечером, ночью?
– Вечером его Феликс Георгиевич спать укладывал. И потом тетя приходила. Я – нет.
– Вам нравится здесь работать? – спросил Гущин.
– Работа есть работа. Тут платят.
– Ваша семья ведь давно знакома с Феликсом?
– Тетя у него много лет в помощницах по хозяйству. Ну и я теперь.
– А ваша мать?
– Моя мать? – Горничная Валентина глянула на Гущина.
– Ваша покойная мать Софья Волкова, – сказала Катя.
– Она умерла много лет назад.
– Вы знаете, при каких обстоятельствах она умерла?
– Ее убили. Ограбили. Никого так и не нашли за столько лет.
– Вам знакома фамилия Фаворов, адвокат Адриан Фаворов?
– Да.
– И? – спросила Катя.
– Мама у него работала сиделкой. Он был Феликсу дядя, не родной, – горничная отвечала односложно. – Через это мама и тетя Вера с Феликсом познакомились. А то бы как мы к нему попали?
– Что произошло после смерти вашей матери?
– Я не знаю, не помню. Я девчонкой была, в школе. Мамы не стало. Меня тетя Вера взяла к себе. Потом, через несколько лет, она стала работать у Феликса – ходила в его квартиру на Смоленке. Тетя говорила, что после смерти мамы он нам помог – дал денег. Ну и потом предложил ей работу по дому.
– А вы?
– Я училась, хотела в институт, завалила экзамены. Работала в разных местах. А потом тетя мне предложила приехать сюда, в Топь, на место горничной. Зарплата как в офисе. Разве плохо?
– Неплохо, – согласился Гущин. – У вас нет подозрений, кто убил вашу мать?
– Грабитель, кто же еще? Обобрал ее – мне тетя говорила, ей ваши полицейские сказали тогда.
Катя ждала – вот сейчас он спросит: а вы не подозревали в этом убийстве своего работодателя Феликса? Но Гущин ничего такого, конечно, не спросил. Он спросил другое:
– Феликс Санин – какой он с обслугой?
– Вежливый, – ответила горничная Валентина. – Шебутной, конечно, они все, эстрадники, такие. Раньше позволял себе выпить. Сейчас вроде в завязке. Но на днях снова употребил с гостями. С нами он всегда по-человечески. Ну и мы тоже к нему со всем старанием.
– А брат его Гарик?
– У этого семь пятниц на неделе. Но так вообще ничего, хотя капризный.
– Как Феликс относится к сыну?
– Как? Как отец, как же еще. Любит его. Ему уже сорок пять – в этом возрасте мужики к детям относятся по-умному.
– По-умному?
– По-взрослому. Как отцы.
– Феликс вспоминал вашу мать?
– Они с тетей говорили. Я сама маму плохо помню. Мне было десять лет, когда ее убили.
– Кто, по-вашему, мог убить няню и пытался задушить мальчика?
– Зверюга лишь на такое способна.
– Есть ли у вас самой какие-то подозрения?
– Нет. Но знаете – мы жили здесь тихо-мирно. И вот нате, явились эти из клуба – и сразу все кувырком. Там ищите зверя, среди них. – Горничная облизнула губы. – Этот актер Фонарев, он мне никогда не нравился. И в кино тоже – противный мозгляк. А уж этот второй из Питера просто злобой пышет.
– Производит впечатление туповатой, – заметил Мещерский, возвращаясь в палатку со своего поста, когда горничная ушла. – Абсолютно закрыта.
– Да уж, не стала про убийство матери распространяться и на Феликса бочек не катит, – сказал Гущин. – Если это она отомстила ему, попытавшись убить его сына за мать, то сейчас это как раз самая правильная для нее линия поведения. Намекнула – ищите среди чужих, а не среди ближнего круга.
– Она держится настороженно, – поделилась своим впечатлением Катя. – И заметили – об Аяксе не сказала ни одного теплого слова. Отделалась отговоркой, что не умеет обращаться с маленькими детьми.
Если бы Катя в этот вечер, в эти краткие мгновения, когда на подъездной аллее показалась машина уголовного розыска – та самая, что увезла маленького Аякса в больницу, – могла воспарить как некий дух и невидимкой проникнуть в дом-дворец, заглянуть в разные его уголки и увидеть всю картину в целом, одновременно, то увиденное представилось бы ей разрозненной мозаикой, которая никак не складывается воедино.
Заглядывая в разные комнаты и залы, словно дух-невидимка, Катя увидела бы его обитателей, оказавшихся на время пленниками дома-дворца.
Сергей Мещерский, вернувшийся после полицейской палатки в библиотеку, стоял у окна и смотрел на подъездную аллею, где тормозила машина розыска, плавно описав круг возле яркой клумбы.
Домоправительница Капитолина была в галерее. В руках она держала бархотку и спрей для полировки дубовых витрин, но не занималась работой. Она рассматривала полотна. Остановила взор на картине Левитана – одной из тех, что так и не достались ей в наследство от дяди. А потом медленно повернулась всем корпусом к «Пейзажу с чудовищем». Взгляд ее переползал, как муха, с полотна на полотно. Вот она сделал шаг, приблизившись почти вплотную, стремясь разглядеть самые мелкие детали, самые нечеткие мазки. Она видела картины фон Клевера много раз за то время, что провела в доме своего родича Феликса.
Актер Иван Фонарев в своей спальне на ковре делал стойку на руках. Вот он опустился, уперся теменем в пол и отпустил руки, делая стойку на голове по системе йоги. Йогой он никогда не увлекался, а стойке на голове обучился еще в юности, во время учебы в театральном училище, где преподавали акробатику. Мир перевернутый, поставленный с ног на голову, принял его в свое лоно, награждая, словно призом, абсурдом реальности. Чувствуя, как напрягаются жилы на шее и позвоночный столб, ощущая, как кровь приливает к голове, Фонарев испытывал то же самое чувство, что утром на террасе.
Крылья… они вырастали, крепли… Это они удерживали его в перевернутом с ног на голову абсурдном мире.
Гарик Тролль – бледный, как привидение, сидел в кожаном кресле в маленькой комнате рядом с апартаментами брата. В комнате было душно, как в сауне – жарко пылал камин. Но Гарик все никак не мог согреться, словно темная вода Истринского водохранилища выстудила в нем все до самого нутра. Перед камином стояла Юлия Смола. Она то прохаживалась по комнате, то застывала на месте. Ей было больно сидеть. Несколько раз она пыталась заговорить с Гариком, сказать ему о… Нет, каждый раз она не решалась. Она думала о жертве и ее последствиях и терялась в смыслах происходящего, путалась в мыслях, ощущая в душе лишь страх, один только страх.
А в бассейне дома-дворца, куда не заглядывала полиция, плавала наяда: Евдокия-Дуся Жавелева в образе и подобии ее. Ее шелковая хламида в виде лепестков розы была небрежно брошена на колени Артемия Клинопопова, сидевшего в плетеном кресле у самого бортика. Он сидел на краешке кресла, подавшись вперед, широко расставив ноги, и держал в руках бутылку шампанского, наливая его в бокал.
Евдокия-Дуся плескалась в воде, баламутила ее своими мускулистыми ногами. Из одежды на ней были лишь крохотные белые кружевные стринги и такое же бра – не купальник, а нижнее белье. Артемий Клинопопов смотрел на нее и чувствовал, как дрожат его руки. Струя шампанского из горлышка бутылки лилась мимо бокала. Наяда подплыла к нему вплотную, одной рукой она ухватилась за скользкий бортик, а затем цепко и одновременно нежно за ногу Клинопопова чуть пониже колена. Он смотрел на нее в упор. Ее лицо с сияющими зелеными глазами, покрытое капельками воды, маячило внизу, между его раздвинутых коленей. Он протянул ей бокал с шампанским. Он не мог вымолвить ни слова, лишь ощущал, как багровеет его лысина и пылают щеки. Но наяда Дуся-Евдокия не взяла бокал, она высунулась из воды и протянула ему губы как для поцелуя. И он поднес к ее розовым губам бокал с шампанским и начал поить ее с рук, чувствуя, что сердце ухает куда-то вниз, в утробу-мамону, чуть ли не туда, где вздувается в паху похотливый бугорок.
Наяда попила, как птичка, и тихонько рассмеялась, а потом бултыхнула в воде своими грешными длинными сексапильными ногами, обдавая Артемия Клинопопова фонтаном брызг.
В этот момент машина розыска остановилась, из нее вышли Феликс Санин и двое оперативников – его призраки, его стража. Небритые, в помятой одежде, они шли, словно трое товарищей-сообщников. Феликс нес в руке темный пиджак. Его светлые крашеные волосы развевались на ветру.
Присутствуя при этой сцене и одновременно словно отсутствуя, глядя на происходящее со стороны, Катя заметила, как Феликс протянул пиджак вышедшему его встречать полковнику Гущину.
– Ну что?
– Без изменений. В коме.
Это все, что эти двое в этот миг сказали друг другу.
Феликс, сутулясь, пошел к дому. Гущин остался, теребя в руках пиджак.
Катя знала, что у него к Феликсу десятки вопросов. После мытищинской эпопеи, после бесплодного разговора с горничной Валентиной, чью мать так загадочно убили.
