в Шелдона, потому что он с нами. Он может рассказать, объяснить. Он учит. Понимаешь, все-таки лучше видеть реальное, а не воображаемое. Я хочу знать, а не только верить. Знания могут дать правду, а вера дарит только себя.
Грейс предполагала, что Джим будет молчать. Что все, что можно было спросить, он уже выпутал и успокоил душу. Но Джим вдруг рассмеялся. Рассмеялся тихо, так, будто не хотел тратить силы на то, чтобы привлечь внимание. Рассмеялся так, словно ему уже давно смешно, но поделиться веселостью смог только сейчас.
— Грейс, раз мы о воображаемом заговорили! Я вот только одного понять не могу, — продолжая посмеиваться, начал Джим, — неужели тебе так приятно играть роль матери, петь ему серенады, тереться постоянно рядом, глаза проглядывать, все время на него тратить и забывать, что у тебя есть семья здесь? Может, тебе настоящего ребенка завести вместо Осборна? Меньше телодвижений совершать придется.
Грейс ухмыльнулась.
— Ты не беспокойся за мои телодвижения. Я на все соглашаюсь сама.
— Не думаю, что в его психологическом возрасте знают, что такое принуждение.
— Осборн особенный. Таких больше нет.
— Это ты себе так сказала?
— Я знаю это. Я вижу, что он особенный. — Грейс улыбнулась.
— Может, это ты убедила его в этом? В том, что он особенный? Или убедила себя?
— Разве ты не слышал его музыку?
— Слышал. — Улыбнулся Джим. — И ничего восхитительного в ней нет. Обыкновенные песенки, мало слов, много музыки, нуль смысла, вдохновленные неплохим таким роком девяностых и песенками шестидесятых. Парень когда-то наслушался других, а сейчас слепил что-то непонятное и играет будто бы свое.
— Может, ты просто не разбираешься в музыке?
— А, может, это ты позволила Осборну выглядеть суперзвездой? До встречи с тобой он был обыкновенной бездарностью, пару раз сыгравшей в пабах, а как только загулял с Грейс Хармон, так отчего-то сразу стал гением.
— Может, я его вдохновляю?
— Или позволяешь ему выглядеть так, как он мечтает. Отражения, Грейс, прикольная штука, сама знаешь. Иногда в них можно и поверить.
Грейс улыбнулась. Иногда отражения — намного лучше реальности. Верить в них приятнее, чем в настоящее.
Они бы вновь замолчали, Джеймс бы продолжил работать в тишине, но развеселившаяся Грейс не смогла упустить возможность уколоть Джима. Она чувствовала — время пришло. Самое подходящее.
— Скажи, а Уайтхед в доме? — спросила она.
Ответ последовал не сразу.
— Не в лесу же. — Джим горько усмехнулся, но продолжил работать.
Грейс улыбнулась.
— Здесь, конечно, место замечательное. Никто не найдет.
— Конечно, а то он сам не знал, куда припереться.
— А как вы затащили его в лес? На себе?
— Конечно, делать мне нечего больше — людей на больной спине через лес тащить, — хмыкнул Джим. — Он сам пришел.
Грейс молчала. Джим понял, что должен продолжить самостоятельно.
— В этом доме есть чердак и подвал. Хозяин сказал, что в подвале держал овощи и фрукты зимой. Наверное, холодильника на кухне ему мало, может, армию держал тут, против оленей или зайцев выступать хотел, кто его знает. Говорил, что в прохладную погоду подвал превращается в хороший холодильник. — Он продолжал печатать, громко и быстро нажимая на клавиши. — На чердак его было бы не поднять. Лиза, знаешь ли, тоже не всесильна. Она, конечно, может ударить сильно, но поднять по деревянной стремянке стокилограммовую тушу — вряд ли.
— А он не замерзнет в подвале?
— Хорошо бы, конечно, подмерзнуть, но не сильно. Подмороженное мясо вкуснее, — пошутил Джим и даже улыбнулся. — Я обил подвал, там теперь тепло. Шелдон так сказал. Мне-то все равно.
— Шелдон?
— Ну или кто там за него говорит. Мне приказали — я сделал.
Грейс молчала. С каждой новой мыслью губы ее все больше растягивались в улыбку.
— Вы хотите его убить? — спросила она.
— Убить?! — воскликнул Джим и чуть не вскочил, испугавшись то ли предположения, то ли своего жалкого восклицания. — Мы ждали тебя, чтобы решить, что с ним делать. Ты ведь должна участвовать. Все на общий суд, а ты там — важное мнение… Ха, мнение. А ты знаешь, что у большинства нет своего мнения, Грейс? Есть мнение общества. Есть плохое мнение и хорошее мнение. Хорошее общество любит, плохое — поливает дерьмом. А хорошее оно или плохое на самом деле, да кто же это скажет? У тебя-то на все точно есть свое мнение. Понимаешь же? Ну вот, надо только устроить совет и решить.
— А зачем решать? Можно просто закончить с этим, — спросила Грейс.
Джим побледнел сильнее прежнего. Стал почти прозрачным.
— Да… да как так? Как… Грейс, нет! Я даже думать об этом не хочу! — воскликнул он.
— Ты же сам сказал, что Уайтхед — плохой человек.
— Я и не отрицаю! Он подонок! Но умирать… Это только Шелдон может решать, жить кому-то или нет. Это он слышит, а не я. И решать ему, а не мне.
— Ты думаешь, такая большая разница? Ты решишь или Шелдон решит. Исход один. — Грейс все еще улыбалась. — Как думаешь, как себя чувствует убийца, сидящий в кустах в темном лесу и следящий за жертвой? Как думаешь, он не понимает, что он — вполне вероятно, не единственный убийца. Может, каждому их них в затылок уже направлен пистолет. Как думаешь, Джим, страшно? Страшно стоять в темноте и ждать? Каждое мгновение во тьме — маленькая смерть. Кот Шредингера, только на свежем воздухе. Сидишь во тьме, пистолет наготове, а не знаешь, выйдешь из леса живым, или ты уже на мушке. И мертв, и жив. Удивительно.
— О чем ты? — выдохнул Джим.
— Думаешь, только у вас Уайтхед может быть на мушке? — Грейс стала серьезной. Улыбка с ее лица исчезла так быстро, словно ее и не было.
— Ты думаешь? А что же не рассказала тогда?
— Джексон оставил университете свои уши, прежде чем уйти. Он называл имя Уайтхеда. Он подал Шелдону знак. Но, Джим, есть истина, которую опасно говорить вслух.
— Другим, но не нам. А ты молчала. Чего это
