один из таких моментов. Слов у меня не нашлось.
– Как бы то ни было, вы правы: объяснение сэра Оуэна разумно, я бы даже сказал, что оно истинно.
– Истинно? Вы правда так думаете?
– Ну разумеется. Но кто сказал, что истина – это всегда верное решение? Вы тоже заражаетесь здравомыслием… Вам следует проводить больше времени рядом со мной.
И мистер Икс самозабвенно замахал своим смычком.
Я ничего не поняла насчет того, что истина – не решение, но разве дело в этом? Мистер Икс мне доверяет, как бы странно он ни изъяснялся. Такова его всегдашняя манера, но теперь я знала еще и другое: мой пациент, это уникальное, маленькое, порой доводящее до бешенства, но справедливое создание, мне еще и доверяет. Выходя из его комнаты, я чувствовала себя сильной. Им грозит большая опасность. Ах, чего бы я только не сделала, чтобы избавить его от этой опасности!
И я сделаю. Господом клянусь, все так и будет.
Я решительно сжала зубы.
У меня уже был опыт обращения с ножом, вы помните? Все благодаря Десяти.
Теперь дело за малым: вонзать ножи в верном направлении.
6
Но день проходил, а у меня, как и у моих товарок, не было иного занятия, кроме как ходить из комнаты в комнату и успокаивать пациентов. Не знаю, почему смерть принято связывать со словом «покой»: ничто не доставляет нам больше беспокойства. Некоторые пансионеры прятали свои тревоги за будничными жалобами; другие, как, например, Конрад Х., пытались отыскать связь между гипотетическим ODO в Крепости и смертью Арбунтота, предположительно самоубийством. И эта полнейшая загадочность окутывала бесспорную трагедию – быть может, и две, если ODO действительно имел место, – и у каждого пациента имелась своя теория, выслушать которую вменялось в обязанность нам, медсестрам. Мы не желали их слушать, однако наши пансионеры платили за это деньги. И всякий раз находился тот, кто знал кого-то, чья дочь погибла во время ODO, а другие столь же уверенно утверждали, что никаких ODO не существует, что все это театральный обман, куклы в человеческий рост, размалеванные масляными красками. Один из пациентов даже заявил, что не было и никакого самоубийства Арбунтота, что покойник – это еще одна кукла, которую подвесили на веревке.
Безумные теории? Ну-ну.
Напоминаю вам, что Кларендон-Хаус – это пансион для «нервных джентльменов». Мы находились в идеальном месте для выслушивания таких теорий.
Так или иначе, в ту ночь я повалилась на кровать без сил. Никакой шум в коридоре не смог бы меня разбудить до самого рассвета, а на рассвете меня подбросило на постели от жутких ударов, сотрясавших весь дом. Я оделась, спустилась в кухню, не присаживаясь, съела пирожок, яблоко и запила свой завтрак чашкой чаю. Грохот доносился из подвала.
Подвал.
Во всей «Алисе» меня больше всего потрясает та сцена, когда девочка отправляется в Страну чудес, проваливаясь в нору. Почему нас так пугают спуски, но при этом мы мечтаем о полетах? Говоря с Господом, мы смотрим в небо; ад находится под землей. Это рассуждение пришлось бы по нраву Арбунтоту.
Как я уже писала, спуск в подвал начинался на кухне. Раньше я пару раз сходила по этим ступенькам, чтобы принести продукты для миссис Гиллеспи. А теперь там находились мужчины.
Я уже видела их на лестнице, но все равно испугалась, увидев внизу.
Мужчин редко встретишь там, где готовят или хранят еду. Они почти всегда оказываются на последнем этапе этой цепочки с открытым ртом. Мне доводилось видеть в нашем подвале одного мужчину или даже двоих: они там что-то чинили. Теперь их было никак не меньше полудюжины. Все как на подбор – здоровяки с закатанными рукавами, кое-кто даже с татуировками на заголившихся местах; все они блестели от пота. Едва спустившись, я натолкнулась на того косоглазого и клыкастого крепыша, которого уже видела на лестнице; он мне усмехнулся с наглым видом. Честное слово, я не знаю, почему некоторые мужчины, завидев женщину, начинают себя вести подобным образом. Им кажется, что это улыбка весельчака, что же до меня – я нахожу ее просто дурацкой. Мне становится так стыдно за своего ближнего, что я начинаю краснеть – они же воспринимают это как румянец смущения и ухмыляются пуще прежнего.
С самой юности я ничего не могу с этим поделать.
Второй неожиданностью для меня явились гигантские размеры помещения.
Я привыкла, что в кларендонском подвале темно и тесно, но теперь все лишнее вынесли, на стенах и потолочных балках повесили газовые лампы – от них на земляном полу расходились светлые круги. Уголь, который хранился в закутке при входе, уже куда-то вынесли, и теперь этот глухой угол превратился в две смежные кладовочки, разделенные с помощью реек и занавесок. От стоящей рядом большой жаровни исходило благодатное тепло. Пахло углем, сыростью, прелой древесиной и мылом, которым здесь недавно прошлись трудолюбивые служанки. Свежий воздух проникал в подвал через окошки в угольном закуте, но сейчас и их заколачивали досками.
Работы оставалось еще много: я заметила, что вынесли пока что не все ящики, не разобрали кучу рухляди по другую сторону лестницы. Но помещение уже начинало обретать неповторимые очертания подпольного театра – такое ни с чем не перепутаешь. Рабочие даже установили рядом с лестницей – как будто бы на пробу – четыре стула для предполагаемой публики, перед пространством, где, как я поняла, будут размещены декорации. Сценой это место называть неправильно, ведь ментальный театр – это не спектакль; публика может наличествовать (в Эшертоне ее зачастую составляли студенты и врачи), но отсутствует священная линия, разделяющая сцену и зрителей. А еще на дальней стене повесили зеркало в человеческий рост.
Я понимаю, вам все это кажется странным. Но ментальный театр – это действительно странно.
Сэр Оуэн водил руками над карандашным чертежом, который держал перед ним Понсонби. Мэри Брэддок стояла рядом и пыталась следить за объяснениями.
– Центр будет здесь. – Тонкие элегантные пальцы сэра Оуэна сновали взад-вперед. – Здесь мне нужен проход… Мы ведь устроим перерывы – в соответствии со сценарием, который пишет мой драматург, правильно?
– Гляди, какая шустрая! – воскликнул один из рабочих, ухватив за хвост крысу.
Зверек чувствовал себя не слишком комфортно, болтаясь вот так, на весу, но ему никак не удавалось укусить своего пленителя, рыжего веснушчатого детину. Наша служанка – пышнотелая брюнетка, вполне подходящая для ролей в речном театре, – взвизгнула, рабочие захохотали, и этого было достаточно, чтобы рыжий удовлетворился своей шуткой и вышиб грызуну мозги ударом о стену.
Ученые мужи были
