- И поскорей давай людей Семену, Фома Филимонович, - напомнил я.
- За этим дело не станет, - проговорил старик.
- Только одного, - сказал Семен. - Второго пришлет командир отряда. Есть у него парень надежный, хорошо знающий округу, по фамилии Логачев.
- Толковый парень, - заметил Фома Филимонович
- Все мы его знаем, - вмешалась в разговор Таня. - Логачев до войны был первым физкультурником в городе, бегун, прыгун, работал в техническом контроле на заводе. Жена его, медсестра, эвакуировалась с больницей, а он остался для работы в тылу. Комсомолец...
- Да что говорить, лучшего не сыскать, - подтвердил Фома Филимонович. - Орел-парень! Что тебе рост, что силенка... И мозговитый. Ну, а второго дам тебе я. Обижаться не будешь.
- Кого, дедка?
- А Мишутку Березкина. Наш, городской. В подполье с первых дней. Его немцы не трогают. Одна нога короче другой, малость прихрамывает... А парень - сорвиголова! На любое дело пойдет и глазом не моргнет. Только прикажи. Если бы не ты, Кондрат, он бы Наклейкина обработал. Вот такой...
- Ладно. Ты сведи его с Семеном, и они поговорят. Ну, мне пора, сказал я и встал. - Кажется, обсудили все...
Я стал прощаться.
- Будь удачлив, Кондрат! - напутствовал меня старик.
- Берегите друг друга, - предупредил я.
- Все будет хорошо, - заверил Криворученко.
Таня вышла на разведку, а через минуту двинулся и я, чтобы уже никогда более не возвратиться ни в "хоромы" Кольчугина, ни в этот засыпанный снегом двор, ни в этот город. Во всяком случае - до конца войны...
На дворе уже стемнело. В лицо дул колючий, обжигающий ветер. Небо было задернуто тучами.
Я поднял воротник, застегнул наглухо пальто, сунул руки поглубже в рукава и зашагал к себе.
30. ПРЫЖОК
На третий день после моего прощания с друзьями, перед обедом, Гюберт вызвал меня к себе и объявил:
- Подготовьтесь. Вечером поедете на аэродром.
Я ответил, что у меня все готово. Под словом "все" имелись в виду радиостанция, предназначенная для Брызгалова, выданная мне довольно крупная сумма денег в советских знаках, документы.
Только сейчас я сообразил, почему Гюберт тянул с моей выброской: он ждал непогоды. Сегодня непогода пришла. Еще с ночи посыпал мелкий снег, ветер усилился, и под его порывами тонко и жалобно заскрипели сосны в лесу.
Эти дни Фома Филимонович, по договоренности со мной, задерживался на Опытной станции допоздна. А в его "хоромах" дежурил Криворученко, чтобы вовремя радировать нашему штабу о времени моей выброски.
Фома Филимонович проявлял отменное усердие, повсюду отыскивая для себя работу, чем вызвал похвалу коменданта. А работы старик не боялся: он знал шорное и плотничье ремесло, мог класть печи, чинил обувь, понимал в слесарном и кузнечном деле.
После вызова к Гюберту я улучил момент и заглянул в закуток старика. Фома Филимонович сидел на низенькой скамеечке с доской на коленях и резал самосад.
- Сегодня ночью, - сказал я.
Старик отложил работу, встал, разогнул спину:
- Сейчас отпрошусь в город.
- Удобно? - спросил я.
- Нужны нитки для дратвы. Комендант сам наказывал, а у моего знакомого они есть.
Я кивнул. Фома Филимонович знал, что делал, и предупреждать об осторожности его, подпольщика, было излишне.
Я хотел уже выйти, но старик подошел ко мне вплотную, неловко обнял, ткнулся бородой в мою щеку.
- Будь удачлив! - сказал он. - Не забывай нас, грешных, а уж мы тебя не забудем...
Через полчаса он покинул Опытную станцию.
Я еще раз проверил свой вещевой мешок, где лежали деньги и рация, и положил его на кровать. Моя миссия закончилась. Я выполнил, кажется, все, что от меня требовалось. За Криворученко я не волновался, старик тоже обосновался надежно, и для тревоги за них оснований пока не было. Все теперь зависело от правильности поведения.
Перед обедом ко мне зашел инструктор Раух и предложил зашифровать срочную радиограмму. Он пояснил, что Похшун застрял где-то в дороге из-за неисправности машины и позвонил, что будет добираться на попутных.
Радиограмма предназначалась "моему" радисту, Куркову, извещала его о моей выброске. Я в душе усмехнулся: мне даже не требовалось уведомлять Большую землю - это сделал сам Гюберт.
Я зашифровал текст. Раух, как всегда сухо и вежливо, поблагодарил меня и вышел. Вот с кем я не мог установить никакого контакта, хотя Раух и занимался со мной в два раза больше, чем Похитун.
Внешне Раух держался непроницаемо. В его вежливости и корректности трудно было уловить какую-нибудь фальшь. На поверхностный взгляд он даже мог быть симпатичен. Похитун говорил о Раухе весьма почтительно и кое-что выболтал. Так я узнал, что летом, незадолго до моего появления на Опытной станции, Раух расправился с девушкой, из которой он готовил радистку. Она жила на станции, а перед концом учебы самовольно ушла в город, для того якобы, чтобы побывать в кино. Но в кино ее не видели. Возникли подозрения, и назавтра Раух с отменной вежливостью предложил ей после занятий прогуляться по лесу и там застрелил. Вообще он охотно выполнял такие поручения, "отбивая хлеб" у коменданта.
Глядя на Рауха, опрятного, предупредительного, с чистым и спокойным взглядом голубых глаз, никак нельзя было подумать, что этот джентльмен палач по призванию.
После обеда на Опытной станции появился полковник Габиш. Меня тотчас же вызвали к нему, в кабинет Гюберта. Он стоял перед зеркальным шкафом и сосредоточенно исследовал свой нос. На меня он не обратил никакого внимания, хотя и разрешил мне войти. Я кашлянул.
Габиш продолжал созерцать свой нос, массируя его пальцем, то приближая свое обрюзгшее лицо вплотную к зеркалу, то отодвигаясь. Вошел Гюберт.
- Садитесь, Хомяков. Что вы стоите? - спросил он.
Тогда повернулся и невозмутимый Габиш, поздоровался со мной, грузно опустился на диван.
- Ви готов, господин Хомякоф? - спросил он.
- Да, вполне.
- Вопросы есть?
- Нет, мне все ясно.
Габиш помолчал. С брезгливой миной, выпятив губы, он усердно счищал ногтем мизинца со своих брюк какое-то пятнышко. Покончив с ним и погладив колени, он продолжал:
- Ви свой люди помнит?
Я кивнул утвердительно.
- Пожалуйста, рассказывайт о них, - предложил Габиш.
Я перечислил шестерых агентов по имени, отчеству и фамилии, назвал адреса и пароли, сказал, где и кем каждый из них работает.
- Очшень карашо, - одобрил Габиш. - Что есть тут, - он постучал себя пальцем по лбу, - никто не может знать. Это есть фундаментально, а всякий записка бывайт плохой конец.
Гюберт подошел к начальнику и подал ему листок бумаги. Габиш отдалил его от себя на вытянутую руку, как это делают дальнозоркие люди, прочел и, задержав на мне дольше обычного свои бесцветные глаза, проговорил:
- Ми теперь знайт и говорит вам, что ваш жена и дочь жив и здоров. Ви уехал, долго гуляйт, и они немножко волнуются. Ви должны быть рад это слышать!
Я ответил, что меня, конечно, радует это сообщение, как и всякого, имеющего семью, и что я рад буду поддержать их существование в эти тяжелые времена выданными мне деньгами.
- Отблагодарите Куркова, - заметил Гюберт. - Это он проявил заботу.
Я заверил, что непременно сделаю это.
- Курков вас будет встретить, - сказал Габиш.
- Хомяков сам его уведомил телеграммой, - пояснил Гюберт.
Габиш наклонил голову, подумал и обратился к Гюберту по-немецки:
- А как они узнают друг друга?
Гюберт ответил, что скажет мне об этом на аэродроме и сообщит пароль.
- Это можно сделать и сейчас, - разрешил Габиш.
Гюберт сказал:
- Курков ниже вас на голову. Молод, ему всего двадцать лет. Блондин, узкое, длинное лицо. Почти безбровый. Ходит немного вразвалку. На нем будет черная шапка и шинель моряка. Левая рука в лубке и на повязке. Он сам должен найти вас. Он назовет пароль: "Куда держите путь, гражданин?" Вы ответите: "Пробираюсь до хаты, домой". Ясно?
- Да. "Пробираюсь до хаты, домой". Ясно.
- Раций Брызгалоф везти не надо, - предупредил Габиш. - Вызывайте Саврасоф и вручайте ему.
- А если Саврасов не найдет возможности выехать? - спросил я.
- Найдет! - твердо сказал Гюберт. - Напишите ему, что вы привезли для него деньги, и он явится без задержки.
Габиш рассмеялся.
- Это есть умно! - воскликнул он.
В кабинет без стука вошел комендант Шнабель и поставил на стол металлический поднос. На нем были три рюмки, бутылка итальянского вермута и несколько мандаринов, обернутых в тонкую бумагу. Когда Шнабель вышел, Габиш сказал:
- Надо очшень карашо думать, как ви будет встречайт Виталий Лазаревич.
Поскольку ни Габиш, ни Гюберт до этого не называли при мне Доктора ни по фамилии, ни по имени (я узнал это от Похитуна), я сделал удивленное лицо и с наигранным недоумением спросил:
- Простите, господин оберст, кого я буду встречать?
- То есть как? - удивился Габиш и взглянул на Гюберта. - Ви не знайт, как звать Доктор?
