— Галошу надень! — окликнул его поляк.
— Я ему о высоких материях. А он мне о низменном сворачивает! — Артемий Иванович бросил на снег поданную галошу и поддал ее так, что она перелетела через рельсы конки, едва не долетев до дома Балашовой. — Я, Ваше Высочество, уже и две картины задумал: «Арест пропагандиста исправником Жапушко» и «Городовой Неглистный доставляет пьяного мастерового в IV участок Рождественской части». В этих картинах все будет взято прямо из жизни, просто как у передвижников, но не так, как у передвижников, а отнюдь наоборот, без тенденций и направлений. А то что ж такое! Генерал-майор Ярошенко рисует нигилистов, и еще гордится этим! И вполне серьезно полагает себя порядочным человеком на генеральской пенсии!
— Что-то в меня сомнения закрались, Агриппина Ивановна, — сказал кухмистер, глядя через окно сверху на то, как поляк пытается надеть шапку Артемию Ивановичу на голову, а тот мотает головой и сбрасывает ее наземь. — Разве дельному человеку может взбрести в голову заниматься художествами, будь он хоть трижды пьян? Василиска, Глашка, одевайтесь! За ними пойдете. Поглядите, куда женишок со своим начальником отправятся. Если не врут — то на Сергиевскую, рядом с варгунинской обжоркой, в австрийский дом, а если нет — то далеко не ходите, обратно возвращайтесь. Агриппина Ивановна, щеки им с носами жирком гусиным натри. Обморозят, не дай Бог, так уж и Артемий Иваныч не захотят взять.
— Да я у Лукича спрашивала уже, он говорит: натуральные господа.
— Цыц, баба, тащи жир, я сам их сейчас наштукатурю!
Когда обряженные в шубы и густо намазанные жиром, Василиса с Глафирой вышли из подъезда на Шпалерную, темные силуэты дорогих гостей качались уже на углу с Гагаринской, напротив свечной лавки Варгунина. У самых казарм роты дворцовых гренадер Артемий Иванович упал. В одной калоше, без шапки, он то и дело падал в сугробы, откуда неизменно был изымаем поляком.
— Что женишок-то, фальшивый? А, Глашка? Окажется художником, будешь патреты свои голышмя представлять, — с затаенной завистью уколола Василиса сестру.
— А у тебя и такого-то нету. А хоть бы и голышом. Давеча, мы когда с мамашей в баню ходили, — Глафира указала рукой на другую сторону Шпалерной, — одна дворянка про меня сказала: этакой фигуры за всю жисть не видала. А потом по-французски заговорила, чтобы меня в смущение, видать, не вводить. Гро, говорит, дондон. Вот так!
— Артемий Иваныч твой уже и с четверенек не встает, так на карачках на Сергиевскую и завернул.
— А у тебя и такого-то нету. А хоть бы и на четвереньках. Зато на Сергиевскую, как батюшка и говорил. Прямиком к генералу. Многим ли позволено к генералам на четвереньках ходить!
— Ох, и женишка ж ты себе нашла, Глашка! Вот его сейчас заарестуют! У австрийского посольства тумбу облевал!
— А у тебя и такого-то нету. А хоть бы и облевал. Городовой вон под козырек взял и прочь припустил. А жандарм, глядика-сь, поднимает его да от снега отряхивает!
— Повезло ж тебе, Глашка, зараза! У, змея подколодная! — застонала Василиса, до боли в суставах сжимая кулачки.
Тем временем Артемий Иванович, отряхнутый и прислоненный к стенке, завершил свою нескончаемую речь к великому князю Владимиру так:
— И потому, Ваше Высочество, вы, как брат Государя, командир гвардии и президент Академии Художеств, должны мне как академику живописи шесть тысяч жалования и еще столько же на обзаведение бдительно-охранительной мастерской на первый случай. И дров с квартирою. И кистей с красками побольше, потому как Репин сказал, что у меня, как у гения, их очень много уходит.
— Пан жандарм, — обратился Фаберовский. — Подержите пана Артемия, чтоб не упал, пока я зайду до их превосходительства.
Но едва он сделал шаг в сторону крыльца, как дверь черевинской квартиры с треском распахнулась и из нее выскочила наспех одетая женщина в шубке, а следом, пьяный, без шинели, в накинутой синей конвойной черкеске поверх нательной рубахи, сам генерал Черевин.
— Вон! — завизжал Черевин, топая сапогами. — Может, его еще царем сделать?! Да кто он такой! Выкрест, буфетчик на вокзале в Гатчине! Да я его выпороть велю!
— Не губи, Петюша, он же мне денег заплатил! — всхлипнула женщина, трясясь то ли от холода, то ли от страха.
— Что?! И сколько же?! Желаю знать, за сколько же мне было дозволено вас отыметь? За тысячу! — Черевин хлопнул себя по колену. — А-а-а! Да таких как ты на Литейном за эти деньги двенадцать дюжин на неделю купить можно! Мне это называется по-благородству! По-человечеству! А меня, оказывается, имеют! Это ты меня имеешь! Мужу твоему скажу, чтоб больше ноги твоей здесь не было!
Но дама не желала уходить, все еще надеясь, что генерал остынет и позовет ее обратно.
— Это кто? — спросил у жандарма Артемий Иванович, удобнее устраиваясь у того щекой на погоне.
— Госпожа Федосеева, Елена Ивановна, — доложил жандарм.
Черевин наклонился и поднял большой слежалый кусок снега. Но тот упал, не долетев до Федосеевой нескольких шагов.
— А, вас-то мне Бог и послал в трудную минуту! — воскликнул генерал, увидев поляка с Артемием Ивановичем. — Побейте эту суку камнями, как где-то там сказано. За тыщу рублей сына лавочника — офицером в гвардию! Мне Варгунин за своего оболтуса три тыщи дал — солдатом!
Артемий Иванович отцепился от жандарма и швырнул кусок льда в Федосееву. Он не попал, но заставил ее отступить на шаг.
— Ату ее, ату! — закричал Черевин, в восторге хлопая ладонями по коленям.
И кинул еще кусок снега. Фаберовский тоже присоединился к Черевину. Минуты три никто из них не мог попасть в цель, пока наконец Артемий Иванович не изловчился и не засветил ледышкой Федосеевой в лоб. Она всхлипнула и побежала.
— Гоните ее, гоните, — сказал Черевин, тяжело дыша. — Гоните ее до самого Литейного! А я уже стар стал для этого. Пойду, прилягу. Жандарм, отведи меня домой. А вы потом возвращайтесь, я вам по чарочке поднесу.
Жандарм бережно приобнял Черевина под руки и повел его в дом.
— Не побежим за ней, — сказал Фаберовский, глядя, как быстро улепетывает г-жа Федосеева.
— И правильно, — сказал Артемий Иванович. — Давай лучше эту карету забросаем. Ишь, какие стеклы вставили!
От брошенной ледышки стекло разлетелось вдребезги. Карета свернула к запертым воротам посольства, и в уже разбитое окно тут же полетела вторая ледышка.
— Бомба! — весело крикнул Артемий Иванович.
Дверца кареты распахнулась и из нее метнулась высокая плотная фигура в генеральской шинели. Внутри кареты кто-то забился в истерике и страшно завыл в голос. Старый лакей в малиновой ливрее, стоявший на запятках, неуклюже сполз со своего седалища и кинулся на Артемия Ивановича, заметив, что тот опять чем-то замахнулся. Фаберовский инстинктивно выхватил из кармана шубы бутылку портвейна и, держа ее, как булаву, за горлышко, огрел лакея по голове. Тот мешком упал на снег, и вокруг головы его расплылась темная винная лужа. В это время с козел на Артемия Ивановича самоотверженно прыгнул кучер, но неудобная одежда и отсутствие необходимой сноровки сыграли с прыгуном злую шутку: он промахнулся и треснулся головой оземь.
— Дай мне, Степан, я тоже кого-нибудь убью! — Артемий Иванович выдернул из кармана у Фаберовского вторую бутылку и замахнулся на кучера, который что-то мычал и пытался встать, путаясь в полах своего несуразного одеяния. Но тут он заметил, что человек в генеральской шинели залез на четвереньках под карету за заднее колесо и оттуда с безумным ужасом в глазах наблюдал за разворачивавшимся действием.
— Ваше Высочество! Владимир Александрович! — узнал человека Артемий Иванович.
— Вас-то мне и надо!
И, опустив бутылку и радостно улыбаясь, шагнул к великому князю. Фаберовского прошиб холодный пот, весь хмель разом выветрился из его головы. Сейчас набежит какая-нибудь охрана, и голов им не сносить!
Он обхватил вырывавшегося Артемия Ивановича и поволок его по направлению к Гагаринской. Но тут из дверей Черевина выскочил Карп, и затянул поляка с Владимировым в квартиру. Дверь за ними тут же захлопнулась.
— Прячьтесь сюда за занавеску, сейчас жандарма выпущу, — зашептал Карп, прислушиваясь к поднявшемуся на улице крику.
Жандарм вышел, и Карп запер за ним дверь.
— Что же теперь будет? — спросил Фаберовский.
— Спустятся из посольства Его Высочеству ворота открывать, и окажут им помощь.
— А с нами?
— Не боись! Бог не выдаст, свинья не съест. Здесь вас никто искать не будет. А жандарм вас не видел. Его превосходительство уже уснули-с, а как завтра пробудятся, я расскажу. Они оченно довольны будут. Они и сами того давно хотели. «Запустить бы, — говорят, — в него бутылкой, отвадить бы к австриякам ездить.» Меня все соблазняли. Я-то не могу, по-старости. Попадусь, говорю. А они говорят: «Нет — попадаться нельзя!» Сына-то ему тоже просить неловко, тот в форме.
