Почему-то именно сейчас Ричард Иванович осознал чуждость этого места, этого дома и себя в нем. Какого лешего он цепляется за прошлое? Или вправду безразлично было? И холод, и ванна посеревшая, пожелтевшая, с облезлой эмалью; и дыра – источник вечных простуд; и сколотая плитка на полу, и чертовы лужи…
Нет, не о лужах думать надо. О лужах потом, после.
– А куда ближе-то? Через «Фарму» качали деньги, часть которых она бухала на исследования. Думаю, что так, без отдачи особой, чисто статья расходов с доходами, которые из сверхрасходов, которые на самом деле не расходовались…
– Проще давай.
– Куда уж проще-то. По документам проходят одни суммы, по реалу – другие. И сидеть бы «Фарме» тихо да жир с лапок слизывать, но большего захотелось. В общем, сейчас самое интересное будет. Так вот, Сухицкий Евгений, директор «Фармы» – ко всему бывший супруг некой Дарьи Сухицкой, которая проходит у нас по делу. Свидетельница. Пропавшая, заметь, свидетельница. На звонки не отвечает, дверь не открывает.
– Весело, – почти так же весело, как серое отражение серого человека, навечно поселившегося в серой комнате. Почему он именно сейчас начал задумываться? Почему вообще начал? Поиск смысла смысла ради? Бред.
Ванная выходит в коридор. Стена напротив близка – открытая дверь почти касается белых в мелкий цветочек обоев. Но не касается – застревает в плетеном паласе и, выпустив Ричарда из парной утробы, летит назад по разъезженной колее.
– Ага, обхохотаться. Короче, дальше идем, Артюхин, пропавший твой, тоже числился в штате «Фармы», это, во-первых, а во-вторых, Ефимова фирма готовила заявку на патент для Артюхина. А это, чтоб ты знал, нарушало права «Фармы».
– Погоди, не балаболь.
Бумага нужна и ручка или карандаш. Сесть и записать, а потом над записанным подумать.
Пол в конце коридора, где палас обрывался, задираясь бубликом собачьего хвоста, тоже был ледяным, а еще грязным: мелкий мусор тотчас налип на подошвы. Вот так-то, Ричард Иванович, в свинарнике живете, если вообще живете, а не существуете.
– Я не балаболю, Ричард, ты тормозишь. В общем, по закону все, что изобретено в лабораториях «Фармы», ей и принадлежит. В том числе патент и деньги с него, но вот Артюхин, думаю, такому повороту не обрадовался и через сестру твою связался с Ефимом. Сечешь?
– Деньги уплывали.
Комната, светильник за фонарь, аптека стоит на углу, белые витрины в белом снегу и мерзлая змея жмется к чаше. В комнате стол, в столе тетрадка. Записать, черт побери, он же хотел все это записать. Из окна дуло.
– Штирлиц закрыл окно, – пробормотал Стеклов в трубку. – И дуло исчезло.
– Шутник.
Да какие уж шутки, когда все так непонятно. «Фармикол» и Камелин с Элькой, «Фарма» и чета Сухицких, скорее даже получета, потому что слабая половина исчезла, а ведь она Ефиму алиби делала. Совпадение? Хотя Ефим тоже сгинувши. Что еще? Убитая секретарша. Пропавший изобретатель. И изобретение, которого нет.
Ах да, и деньги.
Деньги-деньги-денежки, слаще пряника, милее девушки, многорукие боги современного мира, с иконами номиналов и ароматами храмов-кошельков. Низкие-мятые пахнут джинсами и карманами, горячими беляшами и пылью газетных развалов. Чуть крупнее – кошельками: кожзам и духи, случайно пролитые, пыльца пудры и номер ручкой, потому что не было бумаги. Третьи – пустотой банковских хранилищ, особой избранной краской и совсем слабо руками. Касаются их редко.
Элька считала, что деньги – это свобода.
Теперь Элька была совсем свободна, но деньги ей не нужны. А вот Сереге и Серегиным приятелям – у него до черта всяких там приятелей – деньги пригодятся. А значит, перекочуют из ящика стола – «Новый завет», между желтыми страницами зеленые купюры, сохнут, как листья кленовые, – в руки. Не жалко.
– Серега, ты на месте? Я приеду. И еще, есть у тебя из наружки знакомые? За одним человеком походить бы надо, посмотреть, чем дышит. Я заплачу.
– Ты про родственничка? Обижаешь, сразу под колпак взяли. Как фигуранта из «Фармикола», он у них старший научный консультант, лаборанточек начальник и пробирок командир. И лицо заангажированное по самое не хочу. У него единственный выход место сохранить – добыть «Фармиколу» патент. И да, ехать не надо, тут ребята звонят, говорят, что…
За ней все-таки пришли. Хруст дверных петель, затекших от неподвижности. Скрип. Окрик:
– Встать. Лицом к стене. Руки за голову.
Страх и стена, серая, холодная, царапающая лицо. Скользкая мысль – кожу теперь долго придется лечить от прыщей и воспалений – и стыд. Чужие руки, ощупывающие талию и задницу, басовитый хохот, тихий голос Семы:
– Отстаньте от девушки.
– Ша, гений, помолчи. Будешь правильно себя вести, будет у тебя с избытком девушек.
Наручники на запястьях и ладонь на плече, жестко поворачивают в сторону двери – белый-белый проем, тоннель в рай и свет, мерцающий тут же. Толкают.
– Пошла, коза.
Ольга не коза. Ольга просто потерялась, устала мечтать, устала верить в сказку, когда-то очень и очень давно, наверное, еще в школе. Верить сложнее, чем действовать.
– Топай-топай ножками… ишь цаца.
В коридоре мигают лампы, запертые в железные коконы, они скрипят и бьют по глазам азбукою Морзе. Точка-тире-точка-тире. Спасите наши души. Спасите, хоть как-нибудь, ведь умирать не хочется. Страшно умирать.
В том, что ведут убивать, Ольга не сомневалась, это же понятно – ошиблись похитители, а потом, осознав ошибку, думали, что с ней делать, и вот придумали. А коридор все тянется и тянется. И звуки шагов, обгоняя Ольгу, несутся к выходу. Звуки тоже не хотят умирать.
Мама потерялась в жизни, папа ушел… кто остался? Когда остался? Почему вот сейчас, в этом месте, вдруг стало одиноко, как будто она, Ольга, только-только начала понимать что-то важное.
Дверь. Самая обыкновенная, обитая серым войлоком, затянутая стальной сеткой, на которую, видно, собирались положить еще один слой обивки – красный винил, синий дерматин или кожу цвета маренго, – но забыли. К двери три ступеньки, коврик истоптанный и мусорное ведро с зонтиками.
Дверь открылась, и темнота за ней столкнулась с мигающим светом коридора. Столкнулась и отступила, спрятавшись за спину человека.
– Давай, коза, чего застыла, – пихнули в поясницу.
– Пожалуйста! Я не хочу умирать! Не надо! У меня есть деньги, у меня…
– Ничего у тебя нету. И не было никогда, – мягко сказал человек. – Потому что на самом деле все мечты твои обман, ты их сама сочинила, для личного пользования. А потом душу продала, чтобы исполнить, и непременно так, как хочется тебе. Поднимайся, никто тебя не собирается убивать.
Ольга поверила.
На той стороне бункера – а в сумерках здание походило именно на бункер, не то врастающий, не то вырастающий из мерзлой земли, но укутанный, укрытый маскхалатом снега и горбом-горой железнодорожной насыпи.
Наручники сняли, сумочку вернули, тот самый, смутно знакомый, чье лицо скрыто лыжной маской.
– Держи, красавица, – он протягивает пузырек без маркировки. – И слушай, что ты сейчас сделаешь… внимательно слушай. Не бойся, то, что ты это, куда менее опасно, чем то, что могу сделать с тобой я. Ты же не хочешь вернуться сюда?
Ольга замотала головой.
– И уж верно не хочешь, чтобы тебя забыли в одной из камер. Это почти как если бы похоронить живьем. Ты кричишь, а никто не слышит, ты зовешь, а никто не идет. Ты еще есть, но скоро тебя не станет. Ты же не хочешь, чтобы с тобой было так?
– Я… я все сделаю. Пожалуйста, не надо… не надо, пожалуйста. Я сделаю. Я клянусь.
Вдалеке загрохотал поезд, и разбуженное небо сердито сыпануло снегом.
В комнате стало пусто. Исчезло огромное зеркало с сеткой трещин-морщин, исчезли клетки с крысами и рыжая кадушка с землей, в которой Федор Федорович пытался вырастить розы, исчезли и часы с боем, и комод, где жило много замечательных вещей.
– Нам придется уехать отсюда, – объяснил Федор Федорович за несколько дней до переселения. – К сожалению, девочка моя, ситуация вышла из-под контроля.
Глаша сидела молча, слушала внимательно, хотя и не понимала, какая именно ситуация и почему ее следовало контролировать. Но Федор Федорович непременно объяснит, Федор Федорович умный и ее, Глашу, не считает ребенком.
– Твои способности… – он ходил по комнате, в которой тогда оставались вещи, которая еще была прошлой, знакомой Глаше и даже родной. – Твои способности не остались незамеченными. Да, я пытался скрыть, но… в этой стране сложно что-то от кого-то скрыть.
Крысы следили за гражданином Тихим, они привычно сидели, вцепившись передними лапами в сетку, просунув любопытные носы и розовые, длинные хвосты, навострив уши, совсем как сама Глаша.
Интересно, там, среди крысьего племени, есть ее подобие? Или она не крыса, а человек?
– Все, что ты услышишь сейчас, ты не должна говорить кому бы то ни было.
