– Он был красивым. Он был знаменитым. А ты?
А я? Какой была я? Глупой очень, наивной и доверчивой. Сара Марковна полагает, что таковой и осталась.
– Как ты могла, мама? Как ты могла лишить меня его любви? Ты… ты просто… – Людочка всхлипнула, бросила взгляд в зеркало и, мазнув ладонью по глазам, снова всхлипнула. – Я бы… я бы сейчас в Москве училась!
– Люда, послушай…
– Я тебя всю жизнь слушаю! И тетку Нинку, и других тоже! А я… я всегда знала, что я – особенная, что я на самом деле особенная, не такая, как они! Они права не имеют указывать мне, что делать! И вообще… вообще я уеду отсюда!
– Куда? – Разговор складывался совсем не так, как представлялось мне, Сара Марковна ошиблась, Людочка не собиралась ни плакать, ни кричать, она собиралась бросить меня. Ради Костика. Господи, да я даже не знаю, жив ли он, а если жив, то вспомнит ли об актрисе одной роли и проблемах, которые та принесла.
Проблему зовут Людочкой, и ей четырнадцать. Я не должна допустить этой поездки.
Но она все же состоялась, наперекор моим словам, наперекор моим желаньям. Людочка просто взяла и уехала, оставив на столе записку..
– Не мешай, – Сара Марковна была категорична. – Не стоит за ней бегать. Вернется.
– А если…
– Если бы у тебя была сила воли, ей и в голову не пришло б пойти наперекор. Радуйся, что у твоей дочери сила воли имеется. И не мешай… пусть сама. А то так навечно виноватой останешься… и не реви, ничего не случится с ней, здоровая уже, самостоятельная. Съездит и вернется.
В одном Сара Марковна все же ошиблась. Людочка не вернулась. Людочку вернули, как возвращают одолженную и переставшую быть нужной вещь. Черная «Волга» остановилась у дома вечером, водитель открыл дверь и, протянув руку, помог выбраться пассажиру.
Костик. Я сразу его узнала, хотя он изменился, ниже стал, шире. Толще. Там, на улице, это не было заметно, но стоило ему войти в дом – входить ему не хотелось, но отказываться он не стал, – как я с удивлением поняла, что он – старый.
– Ну здравствуй, Баська. – Он остановился в центре комнаты. – Вот, значится, как живешь…
– Здравствуй.
До чего же он… уродлив. Кожа желтая, с рыхловатыми складочками и россыпью пигментных пятен, отвисшие губы, отвисшие щеки, отвисшие нижние веки с вывернутыми наружу красными полосами сосудов. Залысины вполголовы, черные, ровные, точно нарисованные брови.
– Ну? Чаем напоишь? – Костик, стряхнув со стула несуществующие крошки, присел. – Хотя ты права, не нужно чая. Я по делу. И ты поняла, по какому.
Голос тот же, даже не голос (дребезжит, срываясь на фальцет), но тон, манера говорить…
– Говори. – Я села напротив и руки на коленях сложила. Как-то вдруг стыдно стало. Платье на мне самошитое, и прически нету, и волосы с сединою, и туфли старые… и в хате не прибрано, вернее, прибрано, но все одно не чисто, от старости и пыли, от сухих цветов и сероватой скатерти.
А на Костике нарядный костюм, и ботинки светлые, и на руке блестит золотом широкий браслет часов.
– Оно, конечно, может, Людка и моя дочь. – Он замолчал, пошевелил губами, и пятна на щеке потемнели, будто кровью налились. – Только, Бась, мы ж с тобою договаривались. Полюбовно. Живешь себе? Живи. И мне жить не мешай.
– А я и не мешаю.
– Не перебивай! – взвизгнул Костик. – Ты именно мешаешь! Что, думаешь, не понял хитростей твоих? Надоело в навозе ковыряться, в Москву захотелось? Сама-то не полезла, хитрая, девке голову задурила и к папочке отправила. Небось надеялась, что увижу и растаю? Так вот, Баська, такое только в кино бывает! Ты хоть представляешь себе, чем это могло аукнуться? Она приперлась ко мне домой! Откуда у нее адрес?
– Не знаю, – я ответила правду, а еще подумала, что нужно выгнать этого человека. Чужой, некрасивый, хамоватый. Неужели я когда-то была влюблена в него? И была ли? Может, права Сара Марковна? Я слишком слабая даже для того, чтобы любить.
– Врешь. – Костик отряхнул штанину. – Все вы приврать горазды. Небось по телевизору увидела… опять шантажировать? Смотри, Баська, Федора Михайловича теперь нету, но я и сам с тобой управлюсь! Я – фигура публичная, мне скандалы ни к чему, поняла?
Не поняла, ни слова не поняла.
– Другой бы тебя за такие шуточки на ремни порезал бы, а я добрый. Двести баксов в месяц, и вы сидите тут, не рыпаясь.
– Что? – Я по-прежнему мало что понимала.
– Двести баксов, говорю. В месяц. И ты, и твоя дочурка сидите тут, тихо, молча, не привлекая внимания. Нет, ты, конечно, можешь попытаться и больше срубить, воспользоваться ситуацией, скязиновские за компромат на меня щедро заплатят. Ну или пообещают заплатить, только, Берта, девочка моя, Скязин – вошь, у него ни связей нужных, ни денег, ему в политике делать нечего, значит, что?
– Что? – Навязчивый вопрос, на который так и нет ответа.
– То, что после выборов ты, милая моя, останешься без крыши над головой… а будешь слушать меня – будешь жить. Двести в месяц, по вашим меркам, даже очень прилично… ну ладно, триста.
– Пятьсот. – Я не понимаю, как у меня хватило наглости назвать сумму. Или не наглости, скорее, отвращения к этому человеку, который был настолько чужим, что вряд ли мог называться даже человеком.
– Торгуешься? Ну, ладно, пятьсот. Только, Берта, если ты еще когда-нибудь попытаешься шантажировать меня этим ребенком… если ты когда-нибудь вообще осмелишься объявиться в моей жизни – пеняй на себя.
Сегодняшний день был самым обыкновенным – летним и душным. Их с Венькой кабинет превратился в натуральную душегубку, и Семен, устроившись в углу, тихо мечтал о конце рабочего дня. Марина при-ехать обещала, можно будет в кафе сходить… или просто по парку погулять, поговорить.
Да, поговорить с Мариной давно следовало бы. Хорошая женщина, слишком уж хорошая для него, к тому же зарабатывает больше и этого стесняется, и Семен тоже стесняется, потому что не привык за чужой счет жить. А если дальше так – встречи по выходным, его поездки в Москву, ее – сюда, пару часов вместе, и потом уже снова пора, кому-то куда-то… нет, Семен так не привык. Марина в Москву звала, обещала устроить к себе на фирму, в службу охраны, но тогда придется Веньку бросить, и Машку, и работу, и даже не в этом дело, а в том, что тогда и совсем выйдет, что Марина его содержит.
Отказать? Обидится. В общем, от таких мыслей раздражение накапливалось, и Венькина сегодняшняя затея казалась и вовсе глупой.
Первым явился Жуков, за ним и Марта. Венька поднялся и, прикрыв дверь, начал:
– История вышла запутанной, потому как на самом деле тут не одно, а несколько дел. – Венька сделал паузу, позволяя прочим оценить глубину мысли. – Итак, если с самого начала, с вас, Марта Константиновна, и с вас, Никита…
– Без отчества, пожалуйста, – попросил Жуков. В светлом костюме да при галстуке он выглядел непривычно солидным, к такому запросто не подойдешь. Эх, надо было раньше автограф попросить, для Машки и для Маринки тоже. Никита, повернувшись к Семену, подмигнул.
– Итак, если начать с этой ниточки, мы имеем дело со специфическим бизнесом, организованным Людмилой Калягиной. Полагаю, мысль пришла к ней после смерти матери, когда не удалось доказать факт убийства. Схема работала примерно следующим образом. Клиентов искала Калягина, которая и устраивала их встречу с Викентием Павловичем. Случайный разговор, листовка-приглашение посетить медицинский центр, обещание бесплатной консультации, рекомендация подруги, главное, что клиенты – люди небедные, а здоровьем заниматься нынче модно, и центр сам по себе место приличное, там не только лечат, там оздоравливают, – последнее слово Венька произнес едва ли не по буквам.
Марта, наклонившись к Жукову, что-то сказала, тот кивнул, соглашаясь.
– Викентий Павлович постепенно внушает человеку, что тот болен. Не всегда речь идет о чем-то смертельном, все ж таки ваш случай стоит несколько особняком, Марта Константиновна. Гораздо чаще сообщалось о нервных расстройствах, «болезнях большого города», – ввернул Венька, обтягивая манжеты. Рукава рубашки были чересчур коротки и норовили поехать вверх, выставляя костлявые Венькины запястья, на левом – широкий браслет часов, на правом – золотая, Машкой даренная цепочка. Нервничает Венька, оттого и с мысли сбивается. – Человеку рекомендовали отдохнуть в особом месте, где лечили покоем и тишиной, удаленностью от источника стресса, то бишь города, а заодно добрый доктор рекомендовал препараты, изготовленные по рецептам какой-нибудь очень древней и очень модной медицины.
