На подоконнике кружка, забытая перед отъездом и не замеченная по приезде, ссохшийся кофе, как песок в пустыне, черные крупинки, приросшие к стеклянным бокам. В умывальник ее, туда же фиалки, и голубей, и семерых слонов, идущих друг за другом, и щенка со сколотым ухом, и пастушку… что я делаю? Наверное, схожу с ума. Или убиваю время и с ним – ожидание. Ненавижу ждать, особенно когда понимаю, что, в сущности, бесполезно. Не позвонит он. Все. Был роман – короткий и нелепый, был берег реки и песок, горячий и липнущий кофейной корочкой к ладоням, вода была, мальки, суетящиеся на дне, ракушки, ивы, птица, стихи.
Жуков.
Не думать о нем, к черту, из памяти, из сердца, из души. Третий день пошел, я номер оставила, а он… скотина такая.
Струя воды, ударяясь о сваленные грудой фигурки, разбивается сонмом капель.
Господи, ну пора бы уже вырасти. Кто верит в сказки о любви? Только такие дуры, как Варька… у Варьки свадьба скоро, помирились и под венец. Нужно купить подарок. Что-нибудь красивое, нелепое, ненужное, что-нибудь на память.
Да, и открытку с надписью «На память о былой любви». Нет, Варька обидится, а мы только-только помирились.
В кармане зазвенел мобильник.
– Привет, слушай, как ты думаешь, к белой рубашке и синему костюму желтый галстук нормально? Или не очень? – Никита Жуков говорил громко, стараясь перекричать музыку. – Или красный лучше? Но он в звездочки, а я в звездочки не хочу, я сам звезда.
– Жуков, ты самонадеянный…
– Плохо слышно! Марта, я сейчас приеду… с галстуками. Да, девушка, и тот тоже… а мы еще вино не пили, чтоб нормальное, а не чернила… Нет, девушка, это я не вам. Марта, тебе полчаса на сборы хватит?
– Куда?
– Куда-нибудь… какая разница? Главное, чтобы вместе.
«Ночью видела кошек, много-много, не мяучили, сидели молча, глядели желто-зелеными влажными глазами, будто укоряя. А я не могла ни шелохнуться, ни отвернуться, ни даже ответить. Проснулась в слезах. Сейчас вот сижу, разглядываю подаренный Л. медальон, последнее, что связывает меня с той, прошлой жизнью, и думаю, что лев – это тоже кошка.
Не хочу ни кошек, ни львов, ни воспоминаний, пусть оставят меня в покое! Убрала медальон в шкатулку и дневник этот спрячу туда же, сжечь бы, так вернее, но рука не подымется.
Прощай дневник, прощай, Н.Б., с ее маленькими и большими тайнами, и здравствуй, Нина Бартье…»
Утро было красивое. Танечка любила утро, особенно если встать рано-рано и выйти на улицу, чтобы трава мокрая и подошвы щекочет, но пахнет хорошо, как будто медом и еще иногда земляникой. Землянику Танечка любила, клубнику тоже, а смородину – нет. Но мама заставляла кушать, мама говорила, что в смородине много всего полезного.
Мамы нету. Мама ушла и надолго, быть может, насовсем. Сразу стало грустно, а потом весело. Теперь никто не будет запрещать бегать по траве. И прыгать. И долго говорить по телефону. И гулять можно будет сколько хочешь и с кем хочешь.
Гулять Танечка решила прямо сейчас, чтобы к завтраку вернуться, сегодня тетя Клава омлет обещала, с пригарочками и жареным хлебушком, если сверху еще сыр положить, то совсем вкусно будет.
– Добрый день, Татьяна, – мужчина в сером костюме ждал за калиткой, в руках его был букет роз – больших, ярко-красных и очень-очень красивых. – Это вам, – он протянул букет. – Осторожнее, они колются.
Но Танечка все равно укололась, не специально, просто шипы у роз были длинные и загнутые. Ну и не больно совсем, зато у букета сладкий-сладкий запах, а лепестки, если приблизить цветы к самому лицу – Танечка в кино такое видела, – мягко щекочут кожу.
Мужчина ждал. И Танечка, улыбнувшись, ответила:
– Спасибо.
– Пожалуйста. Я рад, что вам понравилось. Я несколько беспокоился о вас, все же такая юная и совсем одна… вам, наверное, грустно… кстати, нам предстоит тесно сотрудничать по финансовым вопросам, как раз хотелось бы обсудить…
Обсуждать Танечке не хотелось ничего, зато хотелось замуж. Чтобы белое платье с пышной юбкой и шлейфом, а по лифу вышивка, и плечи голые, и фата обязательно длинная, до земли…
– Может быть, позволите пригласить вас в ресторан… – Мужчина разглядывал ее со странным выражением лица. Как же его зовут? Мама всегда говорила, что у Танечки плохая память, вот имя и выскочило из головы. Нет. Кирилл. Его зовут Кирилл!
– Или в театр? – продолжил Кирилл.
– В кино лучше, – ответила Танечка, перехватывая букет поудобнее. – На ужасы.
«Милая моя Любонька, я пишу, зная, что скорее всего ты никогда не получишь этого письма, а если и получишь, то, весьма вероятно, швырнешь в печь, не читая. Но я не могу не писать, иначе сойду с ума. Я не ищу прощения, понимая, что не имею на него права и любые оправдания не загладят вину.
Три года без тебя, каждый день, каждый миг мучителен. Наказание, заслуженное, изощренное, бесконечное, поскольку переменить что-либо не в моих силах.
Да, я уехал. Остаться – значит отказаться от родины, от устоявшейся жизни, от всего, к чему я привык. Я думал об этом и понимал – не смогу. Ваша страна – иной мир, законы и правила которого мне не понятны, я считал дни до возвращения и просыпался в холодном поту, когда во сне вдруг видел, что обречен остаться там навсегда. Ты – единственный свет в той моей жизни, солнце мое, от которого я отказался сам, добровольно, испуганный и слабый человек.
Тогда мне казалось, стоит пересечь границу, и все изменится, я найду способ забрать тебя, мы будем вместе, мы будем счастливы, а вместо этого…
Три года сожалений и бесплодных попыток пробиться сквозь стену отчуждения. Мне сказали, что ты умерла. Не верю. Ты не могла умереть. Мой медальон, мой подарок тебе, залог любви, залог предательства, должен был уберечь.
Бабушка называла его несчастливым, вынимая из шкатулки, плакала, непонятно над чем, и дедушка на эти слезы сердился. А отцу медальон запрещали носить… я его выкрал… был порот. Нет, ты знаешь обо всем, я рассказывал эту историю сотню раз и сейчас повторяю, оттягивая момент прощания.
О чем писать дальше – не знаю. Наверное, все, что могу и имею сказать, – прости. Если сможешь».
Шекспир. «Гамлет», акт V.
