ДЕНЬ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
Около семи часов вечера
Весь день дождь так и шел непрерывно, стеной. Будто поставил себе задачу выдать за сутки месячную норму. В центре города по улицам текли самые настоящие реки, тем более что центр этот находился как бы в котловане, на дне гигантской чаши. Сюда, на дно, словно со стенок, стекала вода с холма, где находился ресторан «Девятый вал», из нового микрорайона, из Нахаловки, тоже расположенной на возвышении, короче, со всей округи.
За весь этот день он никому, даже капитану Свистунову, не сказал, что встречается вечером с Сидорчуком. Того уже искали повсюду. Клеили ориентировки по городу, на щитах с объявлениями, но невозможно было разобрать ни буквы, потому что по стеклу, прикрывавшему бумагу, непрерывно лупил дождь.
В шесть часов вечера он, следователь Мукаев, положил на стол пистолет, с тайной брезгливостью заставил себя его осмотреть. В барабане было два патрона. Всего. Коробку с патронами он искать не стал, решил, что два будет достаточно. Взял пистолет в руку, попробовал прицелиться. Подержав оружие в руке, понял, что знает, как это делается. Знает, как стреляют. Знает, как стреляют в людей.
Больше он ни о чем не стал думать, положил пистолет в карман пиджака, взял черный мужской зонт со стола и ключи от своего кабинета. Все выглядело буднично и до омерзения просто. Минут двадцать он ходил по кабинету с пистолетом в кармане и с зонтом в руке. Ходил и смотрел на часы. Без двадцати семь открыл дверь и переступил через порог.
На улице было не пасмурно — мрачно. Ноги моментально промокли, по черному зонту хлестал дождь. Пока шел к Нахаловке, думал только о сырых ногах и о мерзкой погоде. Знакомая улица как будто вымерла. Ночью порывы ветра выдернули с корнем несколько деревьев, порвали провода, пленку на парниках, в одном из аккуратных садиков, мимо которых он проходил, опрокинул резную беседку.
Люди отсиживались в теплых домах, пережидая стихию. Он сообразил, что в некоторых окошках свет какой-то странный, мигающий. Потом заметил «аварийку», рабочих в комбинезонах. Ругаясь, они восстанавливали порванные провода. Он понял, что в Нахаловке нет света. Прогноз вчера не ошибся, по местному радио было штормовое предупреждение. Рабочие на чем свет стоит кляли разбушевавшуюся стихию.
В последнем доме на правой стороне улицы света не было. Калитка не заперта. Он нащупал в кармане пистолет, открыл ее и вошел. Тишина. Поднялся по ступенькам, на крыльце, под козырьком, щелкнул кнопкой зонта. Каркнув, как черная ворона, зонт закрылся. Неприятно. Вошел, пытаясь привыкнуть к темноте.
— Есть здесь кто? Сидорчук? Илья?
Сделал несколько шагов по направлению к той двери, что вела в полуподвальное помещение. Нащупал ее рукой, толкнул. Опасность он почувствовал, как и тогда: всей кожей. Пригнулся, удар чем-то холодным, твердым скользнул не по голове, по плечу. Инстинктивно развернулся, сам ударил во что-то мягкое, живое и услышал тоскливое:
— А-а-а!
— Сидорчук? Ты?
— я…
— Чем ты меня? Бутылкой?
— Ва-а-ня…
— Да зачем? Зачем?! Нет, второй раз не получится! Куда ты меня хотел? В подвал? Куда? Черт, темно как!
— У… у меня свечка…
Тогда он дернул Сидорчука на себя, потом резко толкнул вниз, в подвал. Тот загремел по ступенькам.
— Бо-о-ольно!
Осторожно нащупывая ногой ступеньки, спустился сам.
— Сволочь!
В темноте с трудом разглядел шевелящееся тело Сидорчука, ударил его наугад несколько раз и повторил:
— Сволочь!
— Ты… Ты не Ваня. Не Саранский. Тот не бил. Никогда не бил.
— Конечно, нет. Я следователь Мукаев. — Он и сам сейчас в это верил. — Ты зачем меня сюда заманил? Убить хотел?
— Я… Слабый я… убить…
— Давай свою свечку. И зажигалку тоже давай.
Сидорчука он бояться перестал. Нет уж, второй раз голову не подставит. Перебьется господин Сидорчук. Да и бить Илюха не умеет. Отошел, оставив его, зажег свечу, воткнул ее в горлышко пустой бутылки. Поставил это сооружение на какой-то ящик. Света было мало, в подвале сыро, холодно. Земля вокруг словно набухла и теперь выдавливала воду в любые доступные полости.
— Ну, поговорим?
— О чем?
— Сам звал. Какой он, твой секрет?
— Ты кто?
В таком свете тот был еще уродливее, Илюха Сидорчук. Череп вытянутый, узкий, волосики на нем редкие. А взгляд встревоженный, почти безумный. Он вдруг вспомнил Игната Хайкина. Тоже от страха, что ли, перекосило?
— Сказал тебе: следователь Мукаев. Иван Александрович Мукаев.
— Ты врешь. Все время врешь. А я в вас путаюсь.
— Саранский, Иван Саранский, он кто?
— Мой… одноклассник. Друг детства. Вместе росли.
— Он где родился, этот Саранский?
— В Горетовке. То есть в Р-ске, в роддоме. Но в паспорте записано так же, как и у меня: поселок Горетовка.
— Кто его мать?
— Лидия Станиславовна, учительница биологии. Была. Давно. Сейчас ей семьдесят семь лет, давно на пенсии.
— Так. — Ему вдруг ужасно захотелось закурить. Нечего. Это успеет. Повторил: — Так. Значит, Саранский. И что, это тот самый, которому ты все время завидовал?
— Да. Я… Завидовал, да. Ему девочки записки писали, передавали через меня. Он гордый был, Ванечка. Ванечка Саранский, звездный мальчик. Красавчик. А я так себе. Чуха.
— Кто?!
— Кличка. В детстве была. Чуха. Вроде как от Сидорчука, но уж больно обидная.
— А его? Его как звали?
— Никак. Звездный мальчик. Ну, что ты смотришь так? Что?! Я научился подделывать его почерк. Левой рукой все пишут почти одинаково. Я гадости девочкам писал. За него. У меня привычка на всю жизнь осталась. Как бумагу какую сомнительную подписывать, так левой. Чтобы не докопались потом. Всякие там документы, деловые бумаги.
— Так вот почему ты протокол левой рукой подписал!
— Привычка. Сто раз повторяю: не левша я! Не левша! Я только писать.
— Ну, ты сволочь! — Вдруг злость накатила, пузырь внутри закачался, тряхнул Сидорчука изо всей силы.
— За что? За записки? Да ему ж все равно хватило! Хватило. Мне нет. Я Чуха. Через меня только записки любовные передавать. Свидания только через меня устраивать. Я думал, выучусь, добьюсь всего. Славы добьюсь, денег. Урою дружка. А он вдруг, гад, на черном «Мерседесе» приезжает!
— Он… был в армии?
— Был. Ну и что? На МГУ замахнулся, а там таких талантливых пруд пруди. Звездных мальчиков. Ну и загремел в армию. Потом пришел, год санитаром в местной лечебнице подрабатывал, вечерами зубрил. Поступил следующим летом в Первый медицинский.
— Так он что, врач?
— А я откуда знаю?! Врач. Как же. Врачи на таких машинах не ездят. Врач.
Сидорчук хмыкнул скептически.
— А что вообще про него известно, про этого Саранского?
— Кому? Мне? Да ничего. Он, гад, скрытный. Не говорит, откуда деньги берет. Может, бросил свой институт. Какая тут, к черту, медицина!
— А мать? Его мать что говорит?
— Кому? Мне? А она сама что знает? Старуха давно уже из ума начала выживать. Одной ногой в могиле. Денег он ей, конечно, много дает. Я помню, как увиделись с Ванечкой на вечере встречи, в мае месяце, два года назад. У нас такая глупая традиция — встречаться в мае. На праздники, когда целая неделя выходных. Чтоб, значит, и выпить успеть, и опохмелиться. Вот два года назад он и приезжает на своем черном «Мерседесе» Упакован, конечно, по самое больше не хочу. И опять же: «В столице жить грязно, я природу люблю». Коттедж у него под Москвой. А адреса, гад, не дал. Ну, конечно! Зачем ему какой-то Илюша Сидорчук! Это он, гад, подбил меня особняк строить. Ну, не подбил. От зависти я. Мол, тоже не лыком шит. Когда ты пришел ко мне в конце апреля, я было подумал, за кассетой. Обмолвился как-то Ванечке, что есть у меня такая. Он вроде заинтересовался.
— За какой кассетой?
— Снимал я вечер встречи. Заработал малость на своих бычках, ну и видеокамеру купил. Выпендриться захотелось. Заснял я его на «Мерседесе», с сигареткой дорогой в зубах, в модном прикиде. И тут вдруг стук в калитку. Я с объятиями: «Ваня! Дорогой! Давно не виделись! А у меня сюрприз!» Приятные воспоминания двухгодичной давности. Ну и презентовал. А это был следователь прокуратуры Мукаев. Ты то есть. Ты уж извини, что не на «вы». Никак не могу привыкнуть, что вас двое. Да и вместе вроде уже пили. Так что извини. А ты хи-и-трый!
Сидорчук прищурился, погрозил пальцем. И повторил:
— Хи-и-итрый. Зачем тебе кассета?
— Послушай, он какой?
— Кто? — Сидорчук даже вздрогнул.
— Саранский. Иван Саранский.
— Как это? Ну, вот как ты. Лицо, фигура. Если бы я не знал что следователь, и сейчас бы как с другом детства беседовал.
— Что, похож?
— Да, — закивал головой Сидорчук.
— Очень похож?
— Похож. Только меня тогда, в апреле, Илюхой назвал. Ванечка Саранский никогда бы не сказал «Илюха». «Илюша». Он такой. И бить бы не стал. В спину толкать не стал бы. И водку он не трескал. То-то я удивился. А потом обрадовался: и он стал, как мы все. Дурак. То есть я дурак. Обознался. А так: похож.
