— Деньги.
— Мне?!
— Я что-то не так делаю?
Самойлова прошла на кухню, не отвечая.
Он шел следом, стараясь не замечать старых обоев и потолка, с которого в некоторых местах облезла штукатурка. Такое ощущение, что женщина одинока, некому помочь с ремонтом. Стерва-сноха прибрала сына к рукам, и тот, отселив мать в старую однокомнатную квартиру, словно забыл о ее существовании. В кухне стояли в ряд трехлитровые банки с клубничным компотом. Татьяна Евгеньевна помнила о внуках.
— У вас действительно… амнезия?
— Да. Разве не видите? Ведь говорите, что был уже у вас. А ничего этого не помню. Ни вас, ни этой квартиры.
— Да. Вы у меня уже были.
— А этот… Сидорчук был?
— Сидорчук? Какой Сидорчук?
— Такой неприятный господин с длинным желтоватым лицом и редкими волосами. Зубы желтые, словно прокуренные. Он сказал, что дал вам много денег, и мне сунул эту бумажку с адресом. Сказал, что вы знаете какой-то секрет.
— Ах, секрет! — Татьяна Евгеньевна вдруг нервно стала запихивать глубже под платок бигуди. — Это, должно быть, касается вашего рождения. Но я совершенно не понимаю, к чему это вашему Сидорчуку. Совершенно. Но деньги… Они ведь не лишние?
Теперь Самойлова смотрела на него, явно кокетничая. Он снова стал совать ей в руки денежную купюру:
— Возьмите.
Татьяна Евгеньевна несколько раз сказала «нет, нет, нет» явно для приличия, потом вдруг быстро схватила деньги и сунула их в карман халата. После этого она совершенно успокоилась, вздохнула с облегчением и поставила на плиту чайник:
— Варенья клубничного хотите? Внукам наварила да себе баночку. Пенки вот остались.
— Пенки?
Оказывается, он очень любил пенки с клубничного варенья. Намазал то, что Татьяна Евгеньевна подала в большой глиняной кружке, на кусок белого батона, с наслаждением откусил, запил чаем. Она вздохнула:
— Сын тоже… Любит очень пенки с варенья. Растишь их, растишь, а они… — Самойлова махнула рукой, потом спохватилась: — Так вам, значит, сначала рассказать?
— Да. Пожалуйста. Если не трудно.
— Как странно! Сначала вы пришли, я рассказала, тряслась вся. Хотя чего ж теперь трястись? Лет-то сколько прошло! Потом этот Сидорчук пришел, так я уж спокойнее. По второму-то разу легче. А теперь и вовсе как сериал буду пересказывать. Врач, который маму вашу кесарил, умер давно, нянечка еще раньше, анестезиолог переехал в Москву много лет назад. Выходит, одна я осталась. Только не пойму, к чему вам все это?
— Не знаю. Вы расскажите, а я попробую понять к чему.
В ночь с тридцать первого декабря на первое января
Инночка Мукаева вот уже с неделю лежала в роддоме на сохранении. Врачи все ходили каждый день к ней в палату и решали: кесарить, не кесарить? В те времена это было явлением редким, рожали женщины в основном сами, и брать на себя лишнюю ответственность никто из врачей не хотел. А ну как что случится с молодой девчонкой? Показатели в Р-ском роддоме были хорошие, и это являлось предметом гордости местного начальства.
Еще больше волновал Инночкин огромный живот. Вроде двойню у нее в родне никто никогда не рожал, а про отца ребенка спросить боялись, по слухам, девочка пережила настоящую трагедию, когда узнала, что беременна. А меж тем гинеколог Щукин ясно прощупывал две головки, но девушку пока пугать боялся. Неделю она лежала в больнице, и неделю все уговаривали Инночку не отказываться от ребенка.
— Все равно оставлю здесь! Оставлю! — упрямо твердила она.
Родители Мукаевы, люди нерешительные, больше всего на свете опасались, чего ж это люди скажут? Они так и жили всю жизнь с оглядкой на людей, тихие, неприметные, растерянные теперь неожиданной бедой, свалившейся на отличницу-дочь. Никогда не было с Инночкой проблем, училась без всякого контроля со стороны родителей на одни пятерки, домой поздно не возвращалась, мальчики ее по вечерам не провожали. И вот — на тебе.
Инночкины родители не знали, что делать с ребенком. Растить вместе с матерью-одиночкой — позор, всю жизнь люди будут помнить и шептаться за спиной, оставить в роддоме — тоже будут шептаться. Но оставить оно проще, потому как пошепчутся и забудут. Пусть уж сама решает.
Ничего не предвещало того, что эта ночь будет беспокойной. С вечера, правда, Инночка жаловалась, что тянет живот и сильно болит поясница. Но подумали — протерпит до утра, а там, Бог даст, родит сама. Женщин в Р-ском роддоме в это время лежало немного, словно все беременные на последнем месяце решили переждать, пока кончатся новогодние праздники, встретить их дома, а потом уж рожать. Врачи тоже разбрелись по домам в преддверии Нового года. Правда, привезли в обед еще одну женщину, осмотрев которую Щукин Петр Сергеевич долго качал головой:
— В сорок с лишним лет в первый раз рожать, это вам… Да-с… Будут проблемы.
Женщина к тому же была субтильная, с узкими бедрами и руками настоящей городской аристократки, хотя привезли ее в роддом из поселка Горетовка, что в тридцати километрах от Р-ска. По слухам, которыми тут же наполнилась больница, в сорок лет вышла она, городская, замуж за деревенского, за горетовского агронома, нашла, мол, свое позднее счастье. Этот агроном привез ее в поселок из столицы, где был как-то в командировке, на совещании.
И вот спустя два года она собралась рожать своего первого ребенка. Вроде бы у женщины уже начинались схватки, но Щукин рассчитывал, что так же, как и Инночка Мукаева, она протерпит до утра.
— Первые роды скорыми не бывают. А у нас обе первородки. Да-с. Хотя одной семнадцать, другой сорок с лишком. — После этих слов Петр Сергеевич посетовал на выпавшее под праздник дежурство и пошел вздремнуть в свой кабинет, на диванчик.
Подняла доктора часа в три ночи нянечка, энергично тряся на плечо:
— Петр Сергеич, вставайте! Петр Сергеич! Инночке совсем плохо! Да и та, другая, тоже, похоже, рожать собралась!
Когда Щукин узнал, что у Инночки отошли воды, то пришел в ужас. Настоящих схваток так и не было, и ребенок мог задохнуться. Пробовали колоть стимулирующие препараты — не помогло. Инночка никак не хотела рожать сама. Или не могла.
— Кесарить! — решил Щукин. — Срочно вызывайте бригаду! А я вторую пока осмотрю.
Как опытный врач, Петр Сергеевич понял все сразу:
— Давно мучаешься?
— Со вчерашнего утра.
— А что ж ты молчала?! У тебя уж скоро головка покажется! Ну, женщины! Русские женщины! Это ж надо! В родильную ее, живо!
Вот теперь все поняли, что ночь будет бурной. Вызванная в роддом старшая сестра срочно готовила Инночку к операции. Пожилая нянечка несла клизму для второй роженицы. Насчет головки Щукин погорячился, до этого было еще далеко.
Петр Сергеевич все время нервничал, думая, как бы уберечь обеих. Два таких тяжелых случая и в одну ночь! Так оно и бывает! Ох, Господи, любишь ты нас пытать, любишь! Врач-анестезиолог нащупывал вену на тонкой Инночкиной руке и пытался говорить бодрее:
— Ну, все будет в порядке. Все будет… Ты считай вслух. Считай.
— Раз, два, три…
Вскоре Инночка заснула, и Петр Сергеевич приступил к операции. Нет, опытный врач не ошибся.
— Двойня! — ахнула старшая сестра, внимательно следившая за руками Щукина. Весь персонал был в курсе Инночкиных колебаний.
— Ничего, — хмуро заметил Петр Сергеевич и повторил: — Ничего. Обойдется.
Когда Щукин заканчивал делать шов, прибежала нянечка из родильной палаты:
— Петр Сергеевич, там, кажись, головка уже показалась!
Щукин оставил Инночку и побежал ко второй роженице. Едва глянул, сразу понял — беда. Очень тяжелые роды, а женщина слишком терпелива. Ей бы так кричать, чтобы на весь город было слышно, а она едва попискивает. Была бы крепкая деревенская баба, а так… Одни мощи, и таз какой узкий! Это были не просто серьезные проблемы, это, это…
…Щукин сразу понял, что ребенок не дышит.
— Татьяну Евгеньевну! Быстро!
— Ох ты, Боже мой!
Это было настоящее ЧП! Мертворожденный ребенок в Р-ском роддоме! Нянечка, еще раз громко охнув, кинулась в операционную. Вскоре все четверо были здесь. Инночка Мукаева еще спала на операционном столе, а здесь, в родильной, врачи пытались вернуть к жизни новорожденного младенца.
— Мертвый. Конец. Пуповиной удушило. — Щукин испытал настоящее потрясение.
Надо было раньше, раньше. Видел же, что роды протекают тяжело! Надо было кесарить. Виноват. Допустил, чтобы ребенка удушило пуповиной.
— Петр Сергеевич, это патология, — тихо сказал анестезиолог. — Вы не виноваты.
— Что? Что? — прошептала роженица. — Как? Как это мертвый?
И потеряла сознание.
— Героическая женщина, — вздрогнул Щукин. — А ведь ей больше не родить. Никогда. Действительно, патология. И возраст.
— Но это же… это же несправедливо, — заговорила Самойлова. — Молодая откажется от одного ребенка, точно, откажется, а этой, эта…
