сигарету в рот.
– Кожа здорово впитывает дым, – объяснил он, чиркнул колесиком зажигалки и затянулся до хруста бумаги.
Утвиллер курил самые крепкие сигареты, какие только были. Я всегда находил это идущим вразрез с тем, кем он был. Вроде как прийти в церковь с «Сатанинской библией» в сумочке. Да, рассчитанное неистовство его затяжек наводило на определенные мысли. У каждого – свои секреты. И у Вилли они были.
Холод сжимал мою голову двумя замороженными ладонями.
– Ты же бросал.
– Речь не обо мне, Дэн. Ты похоронил вашего с Вивиан пса еще в ноябре и никому ничего не сказал. Ведь не сказал? Как ты мог засыпать и просыпаться с этим?
Я открыл рот, но не смог смыть боль словами.
– В любом случае ты никогда не был простым парнем. Помнишь, как мы познакомились? – Вилли резким щелчком струсил пепел. – Мы никогда не говорили об этом. Ты хотел дать мне в морду, едва на ногах держался, собирался сесть за руль, однако твои глаза умоляли спасти тебя.
– К чему ты…
– С тех пор я всегда был готов помочь тебе всем, чем смогу. Но втроем – ты, твоя ярость и выпивка – вы продолжали уничтожать Дэна Митчелла. Дэн, ты мой лучший друг. Знаю, я скучный семьянин. Но я здесь ради тебя. Был все эти пять лет. Так сделай одолжение и мне. Скажи, что с тобой случилось?
О нет, Дэнни, он спрашивает не столько о том, что произошло пять лет назад, два года назад, в конце концов, два месяца назад… Он хочет знать, что ты такое.
– Хочешь знать, не я ли убил Гилберта?
– Дэн…
– Нет, Уильям, – сказал я, – это был не я.
Я рассказал ему, что два года назад кое-что случилось, и теперь я борюсь с последствиями. С волнами, поднятыми брошенным камнем. Множеством брошенных камней. Озеро не отдает своих мертвецов. Поэтому я уезжал. Поэтому мне снова надо будет уехать.
Сигарета Утвиллера давно догорела до фильтра, столбик пепла осыпался в снег.
– Я собираюсь поставить в этой истории точку.
– Точку? Что значит – точку?
– А что бы сделал ты…
Если бы кто-то угрожал твоим близким: твоей жене, твоим детям. Вайолет с ее волосами, напоминающими шапочку одуванчика. Что бы сделал ты, Уильям?
Этого я не произнес вслух.
– Тот, кто убил Гилберта… К нему ты ездил в ноябре? И снова поедешь?
Я поднялся на ноги и отошел к лиственнице, одной из двух в изголовье могилы.
– Дэн, – сказал друг, – я понял, что в тебе изменилось. Твой взгляд. Ты смотришь с таким напряжением, что мне становится не по себе.
«Если бы ты только знал», – подумал я и глянул на Rolex Submariner.
– Ладно, хватит болтать. Мне надо в Кливленд по делам.
Уильям забыл о перчатке, забыл о потухшей сигарете – так и стоял, в расстегнутом пальто, глядя на меня. Я задел его своей холодностью, но сейчас ничего не мог с этим поделать. Не мог и не хотел. За весь обратный путь Вилли не проронил ни слова. Когда мы вышли на лужайку перед моим домом, он повернулся ко мне спиной и направился к Холлоу-драйв.
Поднявшись в спальню, из бельевого комода я извлек конверт, подписанный «Вручить Уильяму Коннору Утвиллеру».
Кливленд сиял праздничными огнями. В центре царило оживление. Мы с Джерри Флемингом, моим арт-агентом, ужинали во французском ресторане за небольшим круглым столиком на манер тех, которые можно увидеть в парижских бистро.
– Ты похудел, – заметил Джерри, вручая официанту меню. – И в целом выглядишь лучше. В чем секрет? Пиявки? Обертывания? Сок из ростков пшеницы?
Я заставил себя улыбнуться, будто сочтя эти слова за шутку. Мне не доводилось слышать от Флеминга шуток. Я был в джинсах, ботинках со сбитыми носками, замшевой байкерской куртке; из карманов торчали кожаные перчатки и связка ключей. Сам Джерри, в костюме с иголочки, оттеняющем светло-рыжие волосы и брови, напоминал менеджера казино или школьного завуча.
Ему принесли горку рубленого мяса, а мне – ризотто с морепродуктами.
– У сырого мяса толком нет вкуса. Все зависит от возраста животного, его откорма, способа разделки и хранения. – Джеральд положил на стол маленький сверток из коричневой крафт-бумаги и как ни в чем не бывало вернулся к еде: проколол вилкой желток и помог ему растечься. – Раньше сырую говядину я признавал только в виде карпаччо, но главное – начать.
Выглядело ризотто невероятно, но я уставился на сверток:
– Что это?
– Подарок.
– Подарок? Разве есть повод?
– Предположим, у нас годовщина.
Я хмыкнул:
– Наша годовщина в августе.
– Тогда это подарок на Рождество.
– Не стоило.
– Знаю. Я и не собирался, но когда увидел ее, то не смог пройти мимо. Можно сказать, она все решила за меня.
– Она?
– Открой – и сам все увидишь.
Я сорвал оберточную бумагу и повторил:
– Что это?
– Фоторамка в форме лошадиного стремени. Изготовлена вручную из посеребренного металла.
– Зачем мне это?
Флеминг улыбнулся:
– Не благодари.
– И не собирался. – Я повертел рамку в руках, уже зная, что помещу в нее. – Почему лошадиное стремя?
– Понятия не имею.
Джеральд набрал на вилку мясо, перемешанное с желтком, каперсами и луком, поместил его на тост и откусил. Я смотрел, как он жует. Промокнув рот тканевой салфеткой, он глотнул из бокала вино насыщенного рубинового цвета и поинтересовался:
– О чем ты хотел поговорить?
– Я прекращаю писать.
Джерри отставил бокал и помог растечься оставшейся части желтка.
– Могу я поинтересоваться почему?
– Это личное.
– Понимаю. Если тебе нужен перерыв, так и скажи. Месяц, полгода, год… Без проблем.
Закрыв глаза, я услышал, как в темноте скрипят деревья. Ощутил запах костра. Увидел себя, спрятавшегося за стволом поваленного дерева, вспомнил движение спускового крючка под пальцем. Перекрестие, направленное на левый висок мужчины. Эхо выстрела вплетается в гул разговоров и звон столовых приборов. Кровь брызжет на снег, ручьем стекает на куртку.
Ты веришь, что сможешь вернуться к прежней жизни?
Нет, Говард. На самом деле не верю.
– Оставь гребаный желток в покое, – тихо попросил я.
– Прости?
– Я прекращаю писать вообще. Больше не будет ни одной картины.
Это взволновало Флеминга не больше, чем кубик мяса, упавший с тоста на скатерть.
– Не знаю, через что ты проходишь в данный момент. – Он отложил вилку вместе с ножом и посмотрел на меня. – Однако в последнее время тебе пришлось нелегко.
– Что ты имеешь в виду?
– От тебя ушла жена. Думаешь, люди не толкуют? Дэниел, только мертвые сохраняют молчание, и то не всегда. Когда Вивиан ушла, все
