Пытаясь ее отвлечь, я стал рассказывать о своих козах и об ощенившейся овчарке, которую теперь придется удалить с пастбища и предоставить двухнедельный отпуск по уходу за новорожденными.
Но Сарит не слушала и вдруг прервала меня на полуслове:
– Хватит, Ури, я больше не могу!
Голос ее прерывался от волнения, и она прошептала:
– Я думаю, мне следует вернуться к Пинхасу.
Я не верил своим ушам.
– Ты с ума сошла! Что ты говоришь? Ты же с ним не сможешь?
– Ури, он тоже страдает. Он всегда любил меня.
– Ага, и поэтому он променял тебя на рукопись?
– Он не согласился отпустить меня ни за что на свете, противостоя сильнейшему давлению со всех сторон.
– И это доказывает его любовь?
– Ури, я знаю очень хорошо, что он любит меня. У меня не было никаких причин оставлять любящего мужа.
– Любящего мужа?!
– Ури, ты не все знаешь. Он в самом деле любит меня. В действительности это единственная причина, по которой он не дает мне развод или, как он недавно выразился, «не поддается дрессировке».
– Да? А он сам называет другие...
– Это он из гордости так говорит. В последнюю нашу встречу он объяснился со мной… Преодолел эту свою дурацкую гордость и объяснился...
Сарит от волнения запнулась.
– Объяснился? – во мне все затрепетало. Мне вдруг показалось, что сама Сарит неравнодушна к Пинхасу. – Что это значит? Что он сказал?
– Он сказал, что любит… Да, любит меня! Он умолял, чтобы я вернулась к нему. Он сказал, что без меня его жизнь совершенно отравлена. Он сказал, что не может без меня даже продолжать писать свой роман об Учителе Праведности и об Иисусе... У него творческий кризис. А ведь какой мог бы получиться роман!
В глазах Сарит заблестели слезы.
– Что за дикость? Причем здесь роман? – замахал я руками. Нелепость этого последнего «литературного» довода как-то особенно поразила и задела меня. – Я вот тоже никакого романа не пишу. У меня, считай, тоже творческий кризис. Ну и что?
– Он нуждается во мне, Ури, – Сарит дотронулась до моего плеча. – Ты замечательный человек, я тебя не достойна. Я столько лет морочила тебе голову. Но я, по-видимому, должна вернуться к Пинхасу. Так будет правильно.
– Да ты правда сошла с ума! Он тебя околодовал! Ты что, уже говорила с ним об этом?
– Нет. В тот наш разговор я не сказала ни да, ни нет. Но если ты не будешь возражать, я бы хотела это сделать и вернуться к нему…
Я был потрясен и не мог выговорить ни слова. Сарит тоже молчала... Я положил свою руку на плечо Сарит, она подняла на меня заплаканные глаза.
– Сарит, это твой выбор. Я нисколько, конечно, тебе препятствовать не могу и не хочу. Но умоляю, подумай хорошенько…
– Я уже подумала. Так будет лучше всем.
Я молча повернулся и направился к выходу. На пороге я обернулся, еще раз взглянул на Сарит… Ее лицо было такое белое и напряженное, что мне показалось, что она сейчас упадет в обморок. Я бросился к ней, обнял и прижал к себе, но она с силой оттолкнула меня и ушла в комнату. Я выскочил на улицу.
– Как Пинхас этого добился? – стучало в моей голове. – Как он мог это предвидеть? Как он все это рассчитал, этот пошляк, этот злой гений? Не верю я в его любовь к Сарит, не верю!
На другой день я подумал, что все сказанное накануне Сарит могло быть минутным наваждением. После работы я заехал к ней в Кохаш, но дома ее не было. То же повторилось и на следующий день, и через день. Сарит действительно ушла. Я не понимал, как все это могло случиться. Как она может быть с Пинхасом, как может терпеть его высокомерие, его нарциссизм? При мысли, что она с ним, у меня мутнело в голове и мучительно сжималось сердце, это казалось немыслимым, невозможным.
Я оказался просто промежуточным звеном в разборках мужа и жены, которые наконец примирились...
***
Настала пятница. С утра я зашел в детский сад и спросил воспитательницу, знает ли она, где Тамар. Воспитательница ответила, что девочка не появлялась уже несколько дней, но что она не в курсе, что произошло. Я зашел в секретариат поселения и спросил, что слышно о Сарит, почему ее нет дома.
– Она съехала, – просто ответила мне секретарша.
– Как съехала? Когда?!
– Караван не будет оплачиваться начиная со следующего месяца, но по-моему, она уже не живет… – она говорила об этом как о чем-то само собой разумеющемся и естественном.
Хотя была уже поздняя осень, начинался хамсин, становилось жарко и душно. По лицу моему стекал пот, перемешанный со слезами. Я сел в машину и поехал к Йоси в Мицпе-Йерихо.
Вообще-то я намеревался провести субботу у родителей, но мне совсем не хотелось озадачивать их своим видом.
Я привык уже звонить Сарит перед заходом солнца и прощаться на шабат. После некоторых колебаний я и на этот раз набрал номер саритиного сотового телефона. Звонил я со своего номера, чтобы она могла видеть, что это я.
– Шабат шалом, Сарит.
– Шабат шалом, Ури.
– У тебя все хорошо?
– Да, Ури. Ты можешь не беспокоиться. Все нормально.
– Я могу тебе еще звонить?
– Конечно. Мы же друзья… Но только, Ури, не думай ни о чем таком. Все наши надежды в прошлом. Если твои звонки будут связаны с этими надеждами, то тогда действительно лучше не звони.
– Сарит, у меня не укладывается в голове, как ты могла вернуться к Пинхасу! – вырвалось у меня. – Это невозможно!
– Невозможно? – запальчиво воскликнула Сарит. – Приезжай и сам убедись, как мы хорошо поладили. Или тебе Пинхаса к телефону подозвать? Может быть, он сможет тебе лучше объяснить?
– Я не о том… Ты просто не в себе!
После краткой паузы послышались гудки…
***
Йосеф явно обрадовался известию о возвращении Сарит к законному мужу.
– Пойми, ситуация была патовой, – внушал мне мой добрый друг. – А время шло. Вы оба – и Пинхас, и ты – оставались без жены, и Сарит приняла мудрое решение, благотворное для всех, в первую очередь, конечно, для Тамар.
Мирьям поддерживала своего мужа.
– Доверься Сарит, – сказала она мне. – Она мудрая и честная женщина.
Я слушал их, но внутренне протестовал и не желал поддерживать этот разговор. Понимая мое состояние, Мирьям постелила мне в отдельной комнате, переместив всех детей в салон. Я был ей благодарен и, оставшись наедине, пытался понять, что же произошло.
– Как она могла к нему вернуться? – терзался я, лежа на кровати. Я с большим недоверием отнесся к словам о любви Пинхаса и пришел к выводу, что скорее всего он просто предложил Сарит вернуться, а уж она приукрасила это его предложение выражениями любви.
Мне припомнились слова Пинхаса о том, чтобы я привык к мысли, что у Сарит имеется муж.
Да, он, безусловно, желал ее возвращения. Но как оскорбленный и ущемленный в своих правах собственник, а не как любящий человек! Могла ли Сарит этого не замечать? Что же тогда двигало ею, кроме нежелания видеть меня вечным бобылем? Откуда взялась у нее эта жалость по отношению к Пинхасу? Чем он ее пронял? Как в ней могло пробудиться по отношению к нему столь явное, неподдельное чувство? Интерес к нему у нее, пожалуй, сохранялся всегда. Даже известное уважение сохранялось. Я вспомнил ее восторженные отзывы о его романе, ее недавние слова о том, что быть женой гения – ноша не по ней. Она ведь, пожалуй, в ту минуту не иронизировала, а вполне искренне оценивала его таланты. И тут мне неожиданно вспомнились рассказы Сарит о разных великих людях, которые безобразно относились к своим женам или вообще к женщинам. Я вдруг сообразил, что она эти персоналии как будто коллекционировала. Эйнштейн в это ее собрание угодил, Чарли Чаплин, Бунин, Сартр. Как же это я, в самом деле, никогда не связывал истории об этих заслуженных людях с Пинхасом?! Значит, Сарит уже давно все это про себя взвешивала, давно к этой ситуации примерялась? Значит, она действительно сама этого возвращения пожелала? Решила утешить далекого гения, вместо того чтобы продолжать томить близкого человека? Ужасно!
***
Беда, как впрочем и все в этом мире, никогда не приходит одна. Беды, как и все другие явления, подобны грибам, они растут семьями – одна неподалеку от другой.
В ту субботнюю ночь, которую я провел у Йосефа, анализируя поступок Сарит, у нас с Шимоном украли всех коз и овец.
Как показали следы, воры вывели скот из загона, прогнали его до шоссе, там загрузили в машины и увезли, скорее всего на мясо куда-нибудь в Рамаллу или Иерихон. Поймать преступников так и не удалось. Не было сомнения в том, что к краже причастны соседские бедуины, но никаких улик полиция, конечно же, не обнаружила.
Следующие дни я провел как в дурном сне. Все валилось из рук. Пробовал прибегнуть к самому надежному и испытанному средству – чтению псалмов, но не мог и на них долго сосредоточиться. Я несколько раз порывался позвонить Сарит, но каждый раз не решался. Результат был заранее ясен. Однако я чувствовал, что мне надо ее увидеть. Во мне жила какая-то неодолимая потребность заглянуть ей в глаза и удостовериться, что все это не сон.
