— Да... Нехорошо получилось, Федор Васильевич, я хотел вас предупредить. Если кто о проверке документов спросит — ответьте, что так и должно быть. Мол, порядок такой. А может быть, запомните, кто спрашивал... — Левашов исподлобья глянул на бригадира.
— Вы спрашивали, не пропало ли у кого что... Я вот вспомнил... У проводницы из седьмого вагона пропал ключ.
— У Оли? Какой ключ? От каких дверей?
— От всех дверей. От туалетных, от купе, от тамбуров. Все двери можно открыть этим ключом и пройти состав из конца в конец.
— А она не потеряла его?
— Нет. Он был у нее на кольце вместе с другими ключами. Так вот, другие на месте, а этого нет.
— Ну спасибо. Спокойной ночи.
А снаружи, заглушая снежные разряды, гудел тайфун. На сотни километров вокруг не было иных звуков, кроме надсадного глухого воя.
Во время такого снежного шабаша тебя вдруг охватывает острая тоска по самой обыкновенной пыли. Невольно представляешь, как идешь плохонькой проселочной дорогой, как тебя обгоняет дребезжащий грузовик, поднимая клубы пыли. Ты ничего не видишь в этой пыли, она скрипит на зубах, оседает на волосы — и тебя захлестывает счастье. Наступает момент, когда снег становится невыносимым. Слишком уж он вездесущ, слишком многое в его власти. Но когда кончается буран и ты видишь, как бульдозеры расширяют дороги, как постепенно из снега показываются верхушки деревьев, заборы, ты чувствуешь радость победы. В небе торжествующе ревут мощные лайнеры, уходят на таежные дороги грузовики, легко и празднично скользят по сверкающим сопкам разноцветные лыжники, и солнце отражается в каждом склоне, повороте дороги. Острую до слез радость вызывают мудрый рокот бульдозера, рейсовый автобус, самолет, тяжело оседающий при посадке, свежий номер газеты, открытые магазины, озабоченные крики паровозов на вокзале.
У каждого складывается свой образ острова, свое представление о нем. Конечно, можно найти таких, кто, вернувшись оттуда, говорит только о крабах, кетовых балыках, красной икре и прочих подробностях местной кухни. Для других остров — это порт, море, корабли на рейде, и все их самые милые воспоминания связаны именно с этими вещами. А для третьих — это тайга, еще для кого-то — побережье, пустынное и таинственное побережье, стекающие с сопок речушки, уходящие куда-то в глубь острова влажные и сумрачные распадки. Встречаются люди, готовые весь остров назвать Медвежьей охотой, или Зимней рыбалкой, или Сбором грибов и ягод, потому что в таком количестве и таких размеров грибы и ягоды встречаются только здесь.
Но всех объединяет тайфун. Для всех это событие, это происшествие, приключение не только в географическом или погодном смысле слова. Тайфун — это нечто личное, что врывается в тебя и будоражит, как встреча с чем-то действительно значительным в жизни.
Левашов проснулся неожиданно, как от толчка. Гулко и тяжело стучало сердце. Посмотрев на часы, он убедился, что спал недолго — минут десять. И успокоился. Некоторое время лежал прислушиваясь. Вагон спал. Только из соседнего купе доносились негромкие голоса, говорили неторопливо, с длинными паузами. Но вот послышались... В коридоре? Да, в коридоре. Крадущиеся, почти неслышные шаги. Левашов напрасно всматривался в заранее оставленную щель — он ничего не увидел. Но шаги уже удалялись.
Хлопнула дверь тамбура. Куда же он? Ведь дальше идут пустые вагоны... Может, кто-то решил покурить? Но зачем тогда красться?
Левашов осторожно отодвинул дверь. Тишина. Только мощные всхрапы за тонкой перегородкой. Ковровая дорожка на полу глушила шаги, и Левашов прошел в конец коридора. Дверь открыта. Так вот почему у Оли пропал ключ... В пустом вагоне послышался неясный звук — кто-то шел обратно. В левой руке Левашов держал фонарь, в правой — пистолет. Он снял предохранитель и вжался в темный угол тамбура. Вот кто-то вошел, постоял прислушиваясь, потом быстро закрыл дверь на ключ и проскользнул в вагон.
И только тогда Левашов перевел дух. И тут же снова остановил дыхание, прислушиваясь к почти бесшумным шагам в коридоре. Шаг, еще шаг, третий, четвертый... Остановка... Еще два шага. И осторожное нажатие на ручку двери. Потом дверь поползла в сторону, заскрипела — и металлический щелчок. Дверь закрылась.
Виталий долго ворочался, кряхтел. В голову лезли мысли о том, какое он слабое и никудышное существо, и что должность у него, в общем-то, никудышная, и что скорее всего он неудачник и никогда не будет жить так, как ему хочется. Только ощущая превосходство — должностное, физическое, какое угодно, — Виталий мог радоваться жизни. Он отлично чувствовал себя с людьми, которые ниже его, старше по возрасту. Виталий заметно оживлялся в обществе лысых, толстых, людей менее его образованных или хуже, чем он, одетых.
С начальством Виталий вел себя скромно и почтительно. И не потому, что боялся или хотел получить какую-то выгоду, нет. Просто он был уверен, что с начальством так и нужно вести себя, нужно оказывать мелкие услуги, забегать вперед, чтобы открыть дверь, предупредительно улыбаться при встрече, угощать, если подворачивается случай. Это, считал он, просто хороший тон. С людьми, от которых хоть в чем-то зависела его судьба, он чувствовал себя робко и неуверенно, терялся, не знал, что сказать, как повернуться, собственные мысли казались ему не просто неуместными, а постыдно бездарными, о которых даже заикнуться было бы глупо.
От невеселого раздумья его отвлекла фраза, которую произнес Арнаутов. И только тогда Виталий осознал, что в купе уже давно идет разговор между стариком и высоким парнем из соседнего купе.
— Я уже расплатился за все подлости, которые совершу! — резко сказал Арнаутов. — Я расплатился за них своим одиночеством, десятилетиями, из которых не могу вспомнить ни одного дня!
— Слушай, батя, а за прошлые подлости ты тоже расплатился? — спросил Виталий, перегнувшись с полки.
— Да! Я сначала плачу, а потом уже поступаю как мне вздумается!
— А разве поступать как вздумается, — это поступать подло? — негромко спросил Левашов, глянув на старика исподлобья.
Арнаутов уже набрал было воздуха, чтобы ответить, но неожиданно сник и промолчал. В купе наступила тишина. Слышались голоса из коридора, где-то очень далеко гудел ветер, и медленно-медленно на маленьком столике у окна шевелился светлый круг от свечи.
— Все, ребята, гаси свечи! Ночь!
В дверях стояла Оля. Морозная, розовая, и в ее волосах, на бровях таяли снежинки. Все повернулись к ней, будто увидели нечто поразительное, чего до сих пор не замечали.
— Эх, Оля! — вздохнул Арнаутов. — Был бы я помоложе лет на сорок...
— И что тогда? — засмеялась девушка.
— А что, взял бы тогда тебя в жены. Ей-богу, взял бы. И на Колю твоего не посмотрел бы.
— Ну а меня хотя бы спросили?
— И спрашивать не стал бы. Нет, не стал бы, — повторил Арнаутов, будто еще раз убеждаясь в правильности такого решения.
— Берите сейчас!
— И сейчас бы взял, — серьезно и печально сказал старик.
— Так что, по рукам?
— Что ты! Бабка ему такую трепку задаст! Последние волосы выдернет! — воскликнул Виталий.
— Боже, какой глупый, — пробормотал старик. Он поднялся, с усилием распрямился, шагнул к девушке и некоторое время стоял не двигаясь в своем черном длинном пальто и с непокрытой головой. Потом медленно поднял руку, осторожно провел ею по прохладной, в каплях растаявшего снега щеке девушки. Никто не проронил ни слова. Арнаутов повернулся и, сгорбившись, сел.
— Оля, как вы попали на остров? — спросил Левашов, чтобы нарушить неловкое молчание.
— А, ничего интересного! — Оля махнула рукой. — На путину прикатила. Не в рейс, конечно, на рыбообработку. Ну и забросили нас на Курилы, в Крабозаводск. И только по общежитиям рассовали, приходит телеграмма — умерла мама. А тут, как назло, неделю штормило, пароходы и не появлялись в порту. Похоронили без меня. А я... ну что, поревела, поревела, да и осталась. Возвращаться не к чему было, да и не к кому. Начальство, правда, в положение вошло, пристроили меня в хорошую бригаду, чтоб заработать могла. А осенью, после путины, в Южный приехала. Нашла квартиру, заплатила за полгода вперед и с тех пор на материк даже не ездила. Лет пять уже. И пошло — зимой я в проводниках, а летом — на рыбообработке. Один раз на плавбазе даже к самой Америке добиралась... Знаете, почти к берегу подходили, огни видны, они нас овощами снабжали, пищей свежей...
— Нет, бабы они есть бабы! — возмутился на своей полке Виталий. — Человек, можно сказать, возле самой Америки был, а о чем речь ведет? О свежей пище и овощах!
— Ты! Тюря нехлебаная! Когда ты в море месяц пробудешь и вдоволь рыбки поешь на первое, на второе и на третье, вот тогда мы с тобой об овощах поговорим.
— А я с тобой и сейчас согласен о чем угодно всю ночь напролет говорить! А? Может, столкуемся? Главное — Колю из твоего купе вытурить...
