— Плохие дела?
— Пока ничего хорошего, — соглашается.
— Прости, — говорю. — А «легкая» проституция в машинах — это что?
— Маша, тебе это надо?
— Надо.
— Догадайся сама. Он, она и автомобиль, чаще всего, наш, отечественный. Представь?
— М-да, чего уж там представлять, черт, — бормочу.
И самые скверные предчувствия о Танечке, как серная кислота, плеснувшая в хлопковую коробочку души…
Отделение милиции располагалось в здании, схожим на школу: — заборчик из бетонных решеток, заставленный авто с проблесковыми маячками двор, парадный вход с большим выразительным козырьком, широкие коридоры. Впрочем, это и была школа. Очевидно, катил такой вал преступлений, что власть была вынуждена занимать классы и аудитории, предназначенные для будущего России.
Наше появление не произвело должного впечатления. Рядовой и офицерский состав занимался невыразительными «земными» проблемами и был далек от проблем коварной Высокой моды. Крепкий запах кирзы, ваксы, казенщины, мата, перегара витал в коридорах, как знак настоящего времени.
Начальник отделения полковник Яковчук, эдакий запорожский казак, уяснив вопрос, нас интересующий, вызвал майора Бодрова, который, узнав в чем дело, передал нас капитану Журавкиной, которая в свою очередь…
Проще говоря, молоденький лейтенант Андрей Кудря, заявил нам, что сегодня утром рыбаками на одном из прудов было обнаружено расчлененное тело молодой девушки. Оно было аккуратно упаковано в холщовый мешок из-под сахара. Убийца действовал с педантичной чистоплотностью: тулово — отдельно, конечности — отдельно, голова — отдельно.
Весь этот ужас лейтенант излагал с хладнокровной улыбкой, словно говорил о последних веяниях отечественной моды. Выборочный опрос населения, проживающего в домах у пруда, не дал должного результата.
— Висяк, — заключил спокойный Кудря, добавив, что рад нас видеть: вдруг жертва нам известна. — Она сейчас в морге «семьдесят четвертой». Если «ваша», позвоните…
— Голова, говоришь, там есть? — уточнил Стахов без видимых душевных усилий.
— Все там есть, — зевнул лейтенант.
— Это хорошо, — услышала я. — Маше будет легко узнать, если…
Я почувствовала, как кофе и булочка, которые я успела заглотить во время исторической встречи с известными гг., лезут из меня, как люди из горящего дома. Еще меня заштормило от мысли, что этот чудовищный кошмар наяву никогда не закончится.
— Плохо, — посочувствовал Алекс мне уже в маишне. — Боюсь, это только цветочки.
— Прекрати, — заорала. — Нельзя же так… говорить?!.
— Как?
— Бездушно, черт подери!
— Нормально говорим, — передернул плечом. — Работа такая, Маша. Привыкай.
— Не буду привыкать, — истерила. — Не буду и не хочу! Как к такому можно привыкнуть?
— Привычка — вторая натура, — последовал спокойный ответ. — Твоя истерика понятна, но малопродуктивна. Возьми себя в руки. Нам надо ещё опознать труп.
Здесь происходит то, что происходит. Я воплю — останови машину! Водитель быстро и трезво выполняет эту просьбу. Я открываю дверцу и выпадаю на пыльную и палящую обочину. Меня выворачивает горькой желчью ужаса и страха — желчью нескончаемых событий, на каковых я не могу повлиять. Но почему? Почему? Почему? И не нахожу ответа.
— Нормальная реакция нормального человека, — слышу голос менхантера. У меня подобное было. Правда, очень давно. Так давно, что, кажется, живу лет триста.
— Я не хочу туда, — говорю, сдерживая слезы. — Я и так знаю, это Танечка.
— Прости, надо, — отвечает, объясняя, что маньяка надо искать резво, потому что у нас много другой работы.
— Какой работы?
— Оперативно-боевой.
Удивилась ли я? Почти нет. Хочу или нет, однако обстоятельства моей новой жизни складываются так, что скоро не буду принадлежать самой себе. А кому тогда? Не знаю.
Мечтала о праздничном чистом мире, а он оборачивается ко мне изнаночной стороной, и теперь мне видны грубые нитки интриг и разодранные швы зависти и ненависти. Мечтала быть красивой и счастливой, а меня рвет горькой желчью ужаса. Хотела чувствовать запахи солнечных духов, а вдыхаю испарения трупных разложений.
Мир оказался куда жестче и неприятнее, чем я могла только предположить. Разве можно быть счастливой в стране, где такое понятие, как счастье, выжгли каленным железом. Жить успешно среди неуспешных? Жить счастливо среди несчастных? Жить вечно среди мертвецов? Жить и понимать, что обречен на постоянный бой с больным обществом. Жить и знать, что раньше или позже тебя победят. Тогда как жить и зачем жить?
— Подъезжаем, — голос Стахова. — Ты как, Маша?
— Прекрасно, лучше не бывает, — огрызаюсь и вижу бесконечный бетонный забор, выкрашенный в неприятный цвет мочевины.
За этим забором — громадные казенные здания, обшарпанные, с множеством окон-ячеек, где замечаются безликие живые манекены.
Узрев некий пропуск на лобовом стекле джипа, охранник пропускает машину на территорию. Мы катим по дорожке, следуя указателям.
Небольшое одноэтажное кирпичное здание среди деревьев — это морг. Даже в такой жаркий день от него истекает холод — мертвый холод прошлого. Я же ежусь от будущего. Я не хочу такого стылого и страшного будущего. Однако оно наступает — оно есть, это проклятое будущее, превращаясь в немилосердное настоящее.
Видимо, в каждом из нас существует некий НЗ — неприкосновенный запас сил. Кажется, все, вымотан и смертельно устал, и нет никакой возможности жить дальше. И ничего подобного! Твой потенциал оказывается практически безграничным. И продолжаешь жить, и выполнять свои физические функции. Вот только душа саднит точно так, как в детстве ломит ссадина, затопленная йодом.
Я заставила себя выйти из чистой и прохладной, как море, машины в мир, измученный вспышками на солнце и безумными действиями людей, проживающими на шестой планете от этого дневного светила. Я вышла, чтобы заглотить кусок расплавленного воздуха. И этот кусок, подобно свинцу, обжег мою душу, а от хлада мертвецкой она невозможно сжалась…
И я почувствовала: моя душа закалилась, точно легированная сталь. И я почувствовала внутри себя эту звенящую сталь. И от этой звенящей и подлинной стали возникла сила, способная противостоять всему, что мешает нам жить достойно и счастливо.
Старенький, пьяненький и болтливый служитель мертвецкой, отвечающий за сохранность трупняков, как он выразился, встретил нас неприветливо, мол, не положено без соответствующих документов, да и обслуживающий персонал на обеде.
— Вот документы, дед, — Алекс тиснул сторожу ассигнацию цвета весенней американской лужайки, и все врата пред нами отворились.
Мы прошли по плохо освещенному коридору, где возникло впечатление: катакомбы.
— Подружка, небось, — слушала развязный хмельной голос. — Ой, нынче черт-те чё, я вам так скажу. Душегубство непотребное. Ранее порядок был, а сейчас порядка — йок! Та-а-к, неопознанные трупняки… это тута. Тута у нас морозильник. Вишь, какая дверь?
Металлическая дверь с крутящимся колесом по центру походила на сейфовую в банковское хранилище. С заметным усилием старик отвинтил колесо — из хранилища вышла морозная заснеженная зима. Сторож включил свет — и я увидела металлическую стену, состоящую как бы из ячеек. «Как в камере хранения», подумала.
— Вроде тута, — проговорил старичок. — Ежели, говорите, красивая? — И рывком выдвинул из «камеры хранения» стеллаж, на котором под стираной простыней со штампами угадывалось нечто, напоминающее человека. — Отворять, мил человек?
— Давай, отец, — сказал Стахов с обыденным выражением на лице.
До последней секунды надеялась, что произошла ошибка…
Я знала Танечку чуть-чуть, но она была живая, когда её знала, и видеть её под мерзлой простыней не хотелось. Если она там, значит, я тоже виновата — виновата в её смерти. Если бы не я — она бы жила, и жила бы как хотела. Бы-бы-бы — как тавро неотвратимой беды.
Это была Танечка. Грубый шрам вокруг тонкой хрупкой шеи доказывал: голова на самом деле была отделена от туловища. Окоченевшее мертвое лицо напоминало лик мертвого манекена. На ресничных веточках, как на лапах елей, искрились снежинки. Старичок прокомментировал:
— Молодая девка, а ужо отмучилась.
— Она? — спокойно вопросил Стахов.
— Да, — подтвердила и увидела: Танечка плачет, тщась открыть глаза.
Меня повело — менхантер удержал за локоть. И, будто поняв причину моего плохого состояния, объяснил: снежинки растаяли от разницы температуры.
Мертвая Танечка плакала, а не плакала, не могла плакать. Наверное, надо было плакать. Не плакала — стальная оболочка. Защищающая мою душу, не позволяла этого делать.
А мертвые плачут по нам, живым? Не так ли?
Потом я заново вернулась в жаркий день, похожий на пылающие печи крематория. Солнце прожигало крону деревьев и землю, утомленную без дождя но меня прожечь не могло. Озноб бил такой, будто в детстве, когда болела коклюшем.
