Между гардеробом и кроватью был втиснут черный дамский кейс. В нем хранились связка писем, общая тетрадь в зеленой дерматиновой обложке и несколько увесистых журналов мод — французский, западногерманский, итальянский.
Тетрадь оказалась дневником. Уже с первых строк, написанных крупным ровным почерком, стало ясно, что изучить дневник придется досконально. Комарницкая перед собой была предельно искренна.
«Сегодня я счастлива — он меня боготворит!»
И чуть ниже: «Оказывается, я сексуальна!»
Климову стало не по себе. Всякий раз, когда ему приходилось читать чужие откровения, его не оставляло мерзкое ощущение подглядывания в замочную скважину. Что это такое — подглядывать в замочную скважину, он пока не знал, хотя с его профессией и этому научишься, а вот письма читать приходилось нередко: каждый год купальный сезон приносил по трупу, а иногда и по два.
В желтом чемодане были книги.
В ящике стола — четыреста рублей десятками и паспорт на имя Комарницкой Аллы Филипповны.
Беззвучно-часто шевеля губами, как будто считывая по памяти молитву или заговорные слова, Ягупова отошла от трупа, лежавшего на сером мраморном столе, и подраненно-жалко взглянула на Климова: да, это она, ее квартирантка, Аллочка.
Судмедэксперт закрыл лицо убитой белой простыней и снял перчатки.
Можно было уходить.
Ягупова подписала протокол опознания, и Климов, которому пришлось подвезти ее домой на подвернувшемся такси, помчался в роддом.
Солнце уже садилось, и смуглое горячее лето, омытое полдневным ливнем, по-южному неспешно шевелило листья тополей, когда он, торопясь, почти вбежал на территорию больницы. Здесь душно-парко, заповедно пахло мятой, унавоженной землей цветочных клумб и хлороформом. Или йодом, в этом он не больно разбирался.
Родильное отделение Климов определил по шумной компании, размахивавшей руками и потрясавшей букетами цветов. Запрокинув головы, счастливые родственники юной мамы кричали вверх слова приветствия, требовали показать им первенца, а высокий, грузный предводитель семейного торжища, со сбившимся на сторону пятнистым галстуком, задиристо орал: «Даешь второго!» При этом он с пугающей страстью и неистовством срывал-сцарапывал с бутылки проволочную оплетку.
Не успел Климов миновать горластую ватагу, как пробку из бутылки вышибло, и его, вместе с другими, окатило пузырящимися брызгами. Столб искрящегося в лучах солнца пенного вина рванулся ввысь и развернулся мокрым веером.
Женщины дурашливо присели, взвизгнули, прикрылись — кто руками, кто букетом, а мужики, потряхивая головами, хохотнули.
Пришлось достать платок и отереть лицо.
Державший на отлете разом опустевшую бутылку предводитель торжища «категорически» просил его простить и не держать обиды. Приняв Климова за молодого папашу, он заговорщицки-лукаво подмигнул и бесшабашно — пропадай моя телега! — закинул галстук за шею:
— Хочешь дочку выменять на сына?
Все захохотали, и Климов, чертыхнувшись про себя, ответно растянул в улыбке губы. Самое главное в этой жизни — не разучиться смеяться.
— Не пойдет! — капризно-властно завопили женщины, и вслед ему еще долго доносились крики:
— Не пойдет! Самим нужны мужчины!
— Сыновья!
— Защитники!
Заведующая родильным отделением, издерганная текущим ремонтом молодящаяся дама с обесцвеченными и подколотыми под врачебный колпак волосами, сразу же начала жаловаться на строителей, которые «развели антисанитарию». Нянечки просто не в состоянии вылизывать за ними грязь, а те, вместо того, чтобы за два дня, как обещали, подмазать, подбелить, подкрасить, растянули это удовольствие на три недели, и конца не видно.
— Сидим, — возмущалась она, постоянно поправляя колпак на голове, — как на пороховой бочке: не дай Бог, вспыхнет инфекция среди рожениц!
Глядя, как она панически прижимает ладони к вискам, и проникаясь сочувствием к ее тревогам, Климов вынужден был придать своему лицу озабоченный вид и, перебарывая желание остановить ее обиженное словоизлияние, дал ей выговориться и передохнуть. Лучший способ умиротворить и расположить к себе человека — это выслушать его. Тем более, если задерживаешь женщину после работы. Тут они бывают невменяемы.
Когда заведующая выплеснула накипевшее и остервенело разодрала на клочки понятные одной лишь ей бумаги, Климов напомнил, что он из уголовного розыска и вынужден по долгу службы кое-что узнать о Комарницкой Алле Филипповне.
— А что случилось?
Заведующая вскинула сердито-непреклонный взгляд и замерла с руками, поднятыми к голове, готовая, как курица- наседка, защищать своих девчат. Колпак ее при этом скособочился и съехал на затылок.
Направляясь в роддом, Климов решил не объяснять причину своего интереса, но в последний момент передумал.
— Видите ли, — замялся он, тихо злясь на себя за неуверенный тон и уступку внезапному чувству раздвоенности, — сегодня утром Комарницкую нашли… — поиск нужного слова, видимо, отразился на его лице, потому что заведующая забыла о своем сидящем на затылке колпаке и подалась вперед.
— Без признаков жизни, что ли..?
Щеки заведующей посерели.
— Боже… Аллочка… Прекрасная сестра… Ходила, как летала.
Она поежилась, должно быть, окончательно осмыслив жуткое известие, недужно облизнула губы.
— Замуж собиралась.
— За кого?
— Не знаю. Говорили. Он подвозил ее недавно на работу.
— Цвет машины, марку помните?
— Кажется, красный.
Климов насторожился. Среди документов Костыгина он нашел водительские права, но технического талона на машину не было.
— Красный или кажется? — внутренне подобрался он, перехватывал инициативу беседы. — Может, синий?
Он сознательно выказывал сомнение, по опыту знал, что самая короткая прямая — это кривая: к истине скорее приходит сомневающийся.
— Нет, — покачала головой заведующая, — красный. Он черный, а машина красная. Это Аллочка у нас была блондинкой, — она задумчиво поводила пальцем по столу, переместила пузырек с микстурой от себя к графину, отодвинула стакан. Глаза ее затуманились. — А в марках легковых машин я ничего не понимаю.
— Да, конечно, — согласился Климов. — А кто из персонала видел или знает жениха… погибшей?
— Изряднова, наверное.
Встав из-за стола, заведующая подошла к двери и, выглянув в коридор, где впритык к ее кабинету стояли заляпанные шпаклевкой и известью строительные козлы, крикнула с досадным нетерпением: «Изряднова-а!» — и в коридоре тотчас послышался спешащий стук каблучков.
Миловидная девушка, повязанная белой косынкой с кокетливо вышитым на ней красным крестом, подбежала к заведующей и, стрельнув на Климова своими черными глазищами, машинально выпустила из иглы стеклянного шприца струйку лекарства.
— Верочка Григорьевна, сейчас! Только уколю окситоцин.
Она крутнулась, еще раз взглянув на Климова с лукавым любопытством, и дробный стукоток опять рассыпался по коридору.
За окном стемнело. Заведующая включила в кабинете свет и стала теребить браслет ручных часов. Она задерживалась, и это ее явно раздражало.
Пока ждали Изряднову, Климов позвонил в управление, но Гульнов еще не появился, и он набрал номер Тимонина. Ответ того был кратким: ничего из одежды убитой найти не удалось. Опрос таксистов тоже ничего не дал. Костыгин как сквозь, землю провалился. Было отчего занервничать и закурить.
Услышав, как на другом конце провода чиркнула спичка, Климов положил трубку.
Климов давно мог убедиться в том, что сейчас стерильно чистых преступлений практически не существует, и впечатление это не было обманчивым. Поэтому расследования в одиночку вести стало непросто. Особенно в городе, где многолюдство в сезон летних отпусков и туристических перемещений становилось нестерпимым.
Протискиваясь в переполненный „автобус, наполовину окутанный выхлопным чадом, Климов представлял, какой начался оживленный обмен мнений среди медсестер и врачей, едва за ним закрылась дверь роддома. Шутка сказать — сослуживицу находят мертвой, да еще на крыше новенькой шестнадцатиэтажки! Есть отчего всполошиться.
