— Прости меня, девочка моя любимая…
Лаки лизнула ее в лицо и по заведенной привычке слегка прикусила за ухо. Настя оттолкнула ее от себя, вошла в комнату и прикрыла дверь. Выключила свет и легко взобралась на подоконник.
Она никак не могла проснуться. Старалась изо всех сил и не могла. В голове непрестанно шумело, тупая, пульсирующая боль поселилась где-то в затылке. А главное, она никак не могла сосредоточиться и вспомнить, что с ней произошло. Как только она пыталась сконцентрироваться на одной мысли, сразу начиналась резь в глазах, наваливалась какая-то тяжесть, и она снова проваливалась в сон.
Ей снились хрустящие зеленые доллары, разбросанные на снегу, а она все подбирала их, подбирала. И никак не могла понять, зачем она это делает. Она упрямо запихивала их в черную холщовую сумку, чей-то детский голосок неистово кричал над ухом: «Убили! Убили!», какой-то мужчина в пиджаке строго глядел на нее и требовал: «Отвечайте!» Ей было холодно, она куталась в серое пальтишко, но подлец Вовка ни за что не хотел отдать ей обогреватель, и она замерзала на ступеньках Дома кино.
Лишь однажды придя в себя, неимоверным усилием воли Любовь Николаевна приоткрыла веки и сквозь слипшиеся ресницы увидела очертания фигуры сына. Мальчик держал ее за руку и глядел на мать огромными ввалившимися глазами. Колян был чрезвычайно бледен. Он сидел у нее в ногах на белоснежной простыне. Любовь Николаевна попробовала сфокусировать на нем взгляд, но невероятная бледность сына, простыня, белые стены, потолок, шторы — все поплыло перед ней, закружилось в снежном водовороте, и она опять забылась мучительным сном.
— Александр Владимирович, одно могу сказать — повезло вашей подопечной. Считайте, в рубашке родилась, долго жить будет.
Пожилой доктор в накрахмаленном халате размешивал ложечкой сахар в стакане с чаем. Слегка сощурясь, он пристально рассматривал Клюквина, сидящего напротив него. В кабинет то и дело заглядывала молоденькая медсестра и, выразительно вращая глазами, канючила:
— Пал Егорыч, ну, Пал Егорыч, все уже собрались, вас ждут…
— Подождут.
— Петр Васильевич сердится…
— Хорошо, Танюша. Передай, что я сейчас приду.
Девушка прикрыла за собой дверь, но Павел Егорович не торопился встать из-за стола.
Прихлебывая чай, он еще раз внимательно посмотрел на Клюквина:
— С Любовью Николаевной все будет в порядке. Ее из реанимации уже перевели в неврологическое. Ее подушка безопасности спасла, к тому же она пристегнута ремнем была. Небольшое сотрясение мозга да царапины и ссадины. Через две недели будет девочкой порхать. А вот вам, голубчик, не мешало бы отдохнуть, вид у вас изможденный. Мой совет — отпуск и витамины. Вы посидите здесь, я пришлю за вами Танюшу — не повредит снять кардиограмму и давление измерить.
— Огромное спасибо, Павел Егорович, но как-нибудь в другой раз. А сейчас мне бы Ревенко повидать…
— Вряд ли это имеет смысл. Она пока все время спит. Приезжайте вечерком. А лучше — завтра. Она как раз оклемается и сможет с вами побеседовать. К тому же с ней сынок. Славный мальчик, но тоже какой-то полуживой. Его самого впору госпитализировать. Я предлагал ему, но парень ни в какую. Вот мать очнется…
— Коля?! Он здесь? — обалдел Клюквин. — Павел Егорыч, мне крайне необходимо его увидеть, это очень важно. К тому же, мне кажется, я смогу его уговорить. Раз уж он здесь, можно мне с ним пообщаться?
— Да общайтесь на здоровье. Я скажу Танюше, она приведет его сюда.
— А это удобно?
— Ну, конечно. Не в коридоре же вам беседовать.
Павел Егорыч вышел в коридор, и Клюквин остался в кабинете один.
В Твери он все-таки поспал. К своему собственному удивлению, он заснул мгновенно, как только добрался до гостиничной кровати. Через пять часов за ним заехал Корольков и самолично отвез его в Москву. Сережину машину обещались перегнать после обеда.
Дома Александр Владимирович принял контрастный душ, заставил себя съесть тарелку холодных пельменей, сваренных накануне вечером Быстрицким, и отправился в больницу.
Его одолевали сложные чувства. Ревенко, конечно, провела его по всем статьям, воспользовавшись его добротой. Он не знал, откуда она мчалась в Москву на предельной скорости, и у него перед глазами так и стояла эта светлая прядь, свесившаяся с носилок. Но теперь он уже точно знал, что это была Люба. И в случившемся несчастье он обвинял только себя — не учел, не предвидел, не заставил ее остаться дома. Он вспоминал ее синие глаза, по-детски обкусанный ноготь на большом пальце, плюшевые тапочки. Эта женщина проходила у него по делу, но его неодолимо влекло к ней. Впервые в жизни Клюквин не знал, как справиться с ситуацией.
Заглянула Танюша. Ласково улыбаясь, она поставила перед ним чашку с горячим кофе и сообщила:
— Парня сейчас приведу. Подождите пять минут, ладно?
Но ни через пять минут, ни через двадцать никто не появился. Тогда Клюквин поднялся с кожаного дивана, вышел из кабинета и направился по коридору к палате номер 416, где лежала Любовь Николаевна Ревенко.
По дороге на него налетела растерянная Танюша. От неожиданности она уперлась руками ему в грудь и, вытаращив глаза, затараторила:
— Ой, Александр Владимирович! Тут такое дело… Ну, в общем, это…
— Что?! — заорал Клюквин.
— Вы только не волнуйтесь…
— Умерла?!
— Да господь с вами! С Любовью Николаевной все в порядке, спит она.
В коридоре показался Павел Егорович:
— Александр Владимирович! Хорошо, что вы не ушли. Срочно ко мне в кабинет!
Не останавливаясь, доктор порывисто прошагал вперед. Клюквин с Танюшей направились за ним. Павел Егорович пропустил Клюквина, а медсестре велел остаться. Танюша послушно кивнула и отошла на пост.
— Я не знаю, где был этот мальчик и что с ним делали. — Доктор поморщился, беспокойно потер руки и присел на краешек стола. — Сильнейшее физическое и нервное истощение. На теле синяки и ссадины. Сестра обнаружила его в палате на полу. Глубокий обморок. Сейчас им занимаются. Он под капельницей.
— О господи! Значит, я был прав… — казня себя, Клюквин упал на диван.
— Вы о чем, голубчик?
— Видите ли, Павел Егорович, боюсь, что мальчик был похищен какое-то время назад. Мать, вероятно, шантажировали. Как я теперь понимаю, она скорее всего ехала за ним, когда попала в аварию.
— Ах, вот оно что… Но как же он оказался здесь? Ведь в машине его не было?
— Вот этого я пока не знаю.
— Погодите-ка…
Доктор подошел к двери и позвал Танюшу. Та мгновенно выросла перед ним.
— Зайди-ка, деточка.
«Деточка» зашла, смущенно поправляя непокорные курчавые волосы и пряча их под зеленую шапочку.
— Скажи, этот мальчик… Как его?
— Коля Ревенко, — сразу поняла Танюша.
— Да, Коля… Он при тебе у нас появился?
— Нет, я с утра заступила. Но Лидия Геннадиевна, когда смену сдавала, сказала, что он с бабушкой ночью приехал. То есть бабушка была здесь ночью, а потом уехала. А он остался. Просил не прогонять его, ну Лидия и пожалела, оставила. Не надо было, да?
— А где же теперь бабушка? Она что, не приехала за внуком? — удивился Клюквин.
— Ой, я не знаю. Наверное, нет.
— Немедленно позвони ей. Пусть привезет мальчику пижаму, тапочки, ну и прочее. Сама знаешь. Он пока останется у нас. Его необходимо госпитализировать.
— Пал Егорыч, миленький, а куда же я позвоню? Я телефона не знаю.
— Минутку, — Клюквин достал из кармана блокнот и продиктовал номер «Атлантиды». — Это рабочий Любови Николаевны. Спросите Катю, это секретарша, очень милая девушка. Она подскажет, как найти бабушку.
Танюша умчалась исполнять поручение.
— Павел Егорыч, мне необходимо Колю повидать.
— Это совершенно невозможно. Вы не представляете, как он слаб. Удивляюсь, как он вообще сюда добрался.
— Вы не поняли. Я просто хочу на него взглянуть. И еще. Пожалуйста, подготовьте заключение о его состоянии на момент поступления. Это очень важно.
— Естественно. Не беспокойтесь.
Колян выглядел не блестяще. Он очень исхудал, вздернутый нос заострился, глубокие тени залегли под глазами. Острые коленки выпирали из-под больничного одеяла, правая рука бессильно свесилась с кровати, а в левую была воткнута игла установленной рядом капельницы. У постели сидела пожилая медсестра и тихонько приговаривала:
— Господи боже мой! Да что же это делается, вот несчастье-то…
В четырехместной палате одна койка была свободна, на двух других, стоящих у окна, лежали старик с длинной седой бородой и молодой парень лет двадцати пяти. Кровать Коляна помещалась чуть поодаль, ближе к раковине.
Дед шамкал беззубым ртом, посасывая хлебную корку. Парень рассматривал голые сиськи, изображенные на первой странице «Московского комсомольца».
