— Господи боже мой! Да что же это делается, вот несчастье-то…
В четырехместной палате одна койка была свободна, на двух других, стоящих у окна, лежали старик с длинной седой бородой и молодой парень лет двадцати пяти. Кровать Коляна помещалась чуть поодаль, ближе к раковине.
Дед шамкал беззубым ртом, посасывая хлебную корку. Парень рассматривал голые сиськи, изображенные на первой странице «Московского комсомольца».
Завидев Павла Егоровича, молодой человек отбросил газету и робко поздоровался:
— Здрасьте, доктор…
— Виделись уже, Синяков, на обходе. Позабыли?
Синяков радостно закивал головой и лег, вытянувшись по стойке «смирно».
Дед своих занятий не переменил.
Павел Егорович подвел Клюквина к Коляну:
— Вот, любуйтесь. Если хотите, зайдите ко мне потом. А нет, так подъезжайте вечерком, я до утра дежурю. Или позвоните.
Доктор откланялся.
Клюквин огляделся, взял табуретку и подсел к Коляну со свободной стороны. Он молча смотрел на него, различая в его лице явные черты матери.
Мальчик был очень красив. Светлые свалявшиеся вихры, длинные пушистые ресницы, прозрачная кожа, изящная линия рта — ни дать ни взять Любовь Николаевна в молодости. У Клюквина опять защемило сердце, как давеча в Твери.
— Евдокия Иванна!
— Чего тебе, Синяков? — отозвалась сиделка.
— Откуда это к нам такого дистрофика привезли? Синий, прямо как лягушка.
— Постыдился бы, бугай здоровый! Сам ты синий, Синяков! А лягушки зеленые. Может, он сирота какая. Или родители — алкаши. А вы кто ему будете? — обернулась сиделка к Клюквину.
— Я… Я друг его матери. — Клюквин вдруг почувствовал, что не соврал.
— Ну вот! — обрадовался Синяков. — Значит, не сирота. А чего он у вас такой дохлый?
— Я и сам хотел бы это знать.
Александр Владимирович снял халат, аккуратно сложил его и повесил на спинку кровати. Попрощавшись со всеми, он вышел из палаты и направился к выходу. К Любови Николаевне он не заглянул, решив ближе к вечеру навестить и мать, и сына.
Быстрицкий его уже ждал. Он расстелил перед собой на столе плотный лист бумаги и вычерчивал на нем некую схему, состоящую из кружков и стрелок. В центре этого полотна он поместил круг, начертав там крупными буквами: Воронов Кирилл Анатольевич. От этой надписи в разные стороны расходились векторы к фамилиям Чикина, Николаева, Ревенко, Галушко.
— Резвишься, дитя? Марининой начитался? — спросил Клюквин, окинув взглядом это «произведение». — Лучше бы делом занимался.
— Зря вы так, Александр Владимирович. Может, конечно, и ерунда, но помогает сосредоточиться.
— И какие выводы?
— Да сами посмотрите, — Быстрицкий склонился над чертежом. — У всех фигур общий знаменатель. Кирилл Воронов. Ведь он со всеми знаком.
— Поразительная догадка. А что еще интереснее, все наши фигуранты тоже друг с другом знакомы.
— Напрасно смеетесь. И вы, между прочим, в точку попали. Пальчики, которые Якушкин снял в банке с компьютера Воронова, везде у Николаевой присутствуют — и у бабки на Новослободской, и в Беляеве. А вот у Чикиной — ни одного.
— Вот, значит, как. Это что же, выходит, Воронов у Николаевой отсиживался? Интересно, до самого убийства или… Слушай, Серега, как бы образец голоса Воронова раздобыть? Соседям дать послушать. Ведь накануне Николаева ссорилась с каким-то мужчиной. Не исключено, что это был наш Кирилл Анатольевич.
— Ну, я не знаю… Может, у Любови Николаевны записи есть какие?..
— Постараюсь выяснить… А у Никиной, стало быть, ничего?
— Абсолютно. Все облазили. Нету. Соседям и матери фото предъявили, но его никто не опознал.
— Так, ладно. Есть что-нибудь еще?
— Да. Я тут кое-что раскопал.
— Рассказывай. Я только кофейку замастырю.
Клюквин достал из ящика стола свою бульонную кружку, налил в нее из пластмассовой бутылки отстоявшуюся воду и врубил кипятильник.
— Так вот, — продолжал Быстрицкий. — Интересный фактик всплыл. Два года назад у нашего Галушко на Шереметьевской таможне произошел инциндент.
— Инцидент, — машинально поправил Клюквин.
— Короче, неприятность у него вышла…
Зазвонил внутренний телефон. Сережа поднял трубку:
— Быстрицкий. Да… Кто?.. Пропустите, пожалуйста.
Сережа удивленно взглянул на Клюквина и, почесав в затылке, озадаченно произнес:
— К нам идет господин Былицкий.
— Кто-кто? — не понял Клюквин.
— Антон Никитич Былицкий собственной персоной.
— Это ревенковский артист, что ли?
— Он самый. И с ним за компанию Игорь Матвеевич Мокеенко. Звезды изволили пожаловать.
— Вот и славно, а то у нас в деле что-то маловато знаменитостей.
Вода закипела, Клюквин выдернул из розетки кипятильник и насыпал в кружку кофе.
Раздался короткий стук, дверь приоткрылась, и в нее просунулась нечесаная голова:
— Можно?
— Заходите, коль пришли, — пригласил Клюквин.
Мокеенко неуклюже протиснулся в кабинет, за ним осторожно вошел Былицкий. Оба замерли на пороге, не зная, с чего начать. Мокеенко сопел и мял в руках синюю бейсболку, Былицкий озирался по сторонам, прижимаясь спиной к двери, готовый смыться в любой момент.
— Ну, что же вы, господа артисты? Присаживайтесь, давайте разговаривать. — Клюквин ободряюще взглянул на эту странную парочку и указал на стулья.
Мокеенко решительно прошагал к столу, сел на стул, вольготно развалился, достал из-за уха сигарету и без спроса закурил. Былицкий нехотя подтянулся за ним, но не присел, а остановился рядом с другом.
— Мы по поводу Воронова. Живой он, гад. Вот этот… — Мокеенко мотнул головой в сторону Былицкого, — видел его три дня назад на «Калине».
Клюквин с Быстрицким переглянулись, и Сережа осторожно спросил:
— Вы имеете в виду Кирилла Воронова, мужа вашей руководительницы?
— Его, собаку.
— Продолжайте, пожалуйста. — Сережа подвинул Мокеенко пепельницу. — Это очень важно. Значит, вы, Антон Никитич, три дня назад видели Кирилла Воронова? Уточните, когда именно и при каких обстоятельствах.
Былицкий взмок. Он достал носовой платок и, утирая со лба капли пота, спросил:
— Извините, можно я присяду?
— Разумеется, я вам сразу предложил это сделать, — ответил Клюквин.
Былицкий опустился на свободный стул. Сережа протянул ему стакан воды. Былицкий поднес его к губам, но руки запрыгали, и вода расплескалась. Былицкий передал стакан приятелю, и Мокеенко залпом осушил его.
— Антон Никитич, вы чего-то боитесь? Или кого-то? — спросил Клюквин.
— Да он просто с бодуна. Еле притащил его…
— Заткнись! — истерично взвизгнул Былицкий. — Пусть он уйдет! Уберите его отсюда!
— Да пошел ты… — Мокеенко поднялся и направился к двери.
— Спасибо, Игорь Матвеевич. Мы вас позовем. Вы пока не уходите. — Сережа вывел его в коридор.
Былицкий, скрепив длинные руки замком под коленками, молча раскачивался на стуле. В кабинете воцарилась тишина.
— Итак… — начал Клюквин.
— Да боюсь я его, боюсь! Наверняка это Кирилл девок грохнул. А я его засветил. Он же узнал меня!
— Откуда такие дикие предположения? — спросил Быстрицкий.
— Дикие?! — вскочил Былицкий. — Да все только об этом и говорят! Лизка с Ольгой его любовницами были. Лизку пришили, и Воронов сразу исчез. Кто тогда, если не он?
— И все-таки, Антон Никитич, расскажите о вашей встрече, — попросил Клюквин.
— А?.. Что?..
Былицкий потянулся к стакану, Сережа предусмотрительно плеснул воды до половины, но Былицкий этого не заметил.
— Я на почтамт шел, на Калининском. Вот черт, как он теперь называется?
— Мы поняли, продолжайте.
— Ну да… Сегодня какое число?
— Седьмое августа, — ответил Быстрицкий.
— Во, как раз третьего числа дело было. Я хотел отцу перевод отправить, в Ревду, это под Свердловском. То есть под Екатеринбургом. Болеет он у меня, инфарктник. Рекламу озвучил, думаю, мадам, ну в смысле Любовь Николавна, ей теперь не до меня, авось прохиляет. Дали сто баксов, ну и решил полтинник отцу отправить. Болеет он, уже второй инфаркт…
— Сочувствую. И что потом? — спросил Клюквин.
— Ну, подхожу к дверям, люди какие-то выходят, пропускаю их. И вдруг прямо на меня, буквально нос к носу, Воронов выпиливает. Мне бы, дураку, не заметить, а я раззявился, дескать «здрасьте вам».
— Так и сказали?
— Какое там! Он шарахнулся от меня, как от чумы, на улицу выскочил и умчался.
— А в каком направлении, не заметили?
— В переход, на другую сторону.
— Антон, подходим к самому главному. Вы уверены, что это был именно Воронов? Судя по вашим словам, вы видели его мельком…
— Да он это, он! Вы бы видели, как его рожу перекосило, когда он меня узнал! И зачем незнакомому человеку срываться как ошпаренному?
