Не то он говорит и не о том, надо бы спросить про нее, как она, хотя видно – неплохо или даже очень хорошо.
– Я другого нашел. Мы это… короче, старое имя в новом оформлении. Проект. Вроде как перспективный обещают. – Никита сунул руки в карманы, потом вынул – карманы у пиджака были узкие, тесные и неприспособленные, чтоб в них руки совали. – Так что скоро увидишь на экране.
– Поздравляю.
– А ты как?
– Я? – Марта остановилась, резко повернулась, точно хотела сказать что-то, но вздохнула и спокойно ответила: – Спасибо, хорошо.
– И? – Жуков коснулся головы. – Тоже нормально?
Она кивнула.
– Теперь говорят, что врачебная ошибка.
За кустами взвыла автомобильная сигнализация, но вяло, приглушенно, точно и ей было жарко.
– Узнала, кто тебя заказал?
– Муж. Бывший. Мне после развода доля в фирме досталась, а он решил предприятие воссоединить. Только доказать не выйдет… в общем, буду теперь жить осторожно и с оглядкой. Никита, ты… ты извини, пожалуйста, что так получилось. Я не думала, точнее, я думала, ты поймешь и…
Она запнулась, остановилась, уставившись на землю. Ну вот, пришли, называется. Зачем? Куда? Точнее, к чему.
– Да нет, я понимаю. – Жуков постарался улыбнуться. – Я же шут… я…
– Дурак ты, а не шут! Разве в этом дело?
– А в чем тогда? Нет, погоди, давай разберемся. Ты взрослая свободная женщина, я тоже, ну, в смысле, взрослый и свободный. Так? Я тебе нравлюсь, и ты мне очень нравишься. Тогда какого… какого дьявола вот эти все… игры? Зачем нужны? Кому?
– Никому. Наверное, – она ответила тихо-тихо. И в глаза не смотрела. Ясно, ничего выяснять-прояснять она не хочет, а хочет поскорее избавиться от назойливого общества и заняться собственными, непонятными, но обязательно имеющимися в наличии делами.
Ну и ладно.
Молчание затягивалось. Пять минут. Десять. Двадцать. Час. Вечность. Время бесконечно, а терпение – нет. В кармане завибрировал мобильник, напоминая, что в это время Жукову надлежало быть совершенно в другом месте, вот тебе и бесконечное время.
– Ладно, я пойду. Извини. Рад был повидаться.
– Жуков, мать твою, где тебя носит? – грозный крик Ляльина огласил окрестности. Этому и громкой связи не надо, все и так все слышат. – Пять минут тебе, понял?
Марта хмурится. Не вовремя, господи, до чего не вовремя.
– Жуков, ты меня слышишь?!
– Слышу. – Повернуться и уйти. С Ляльиным шутки плохи. Но почему-то все равно.
– Никита, – Марта вежливо коснулась руки и сунула в ладонь твердый прямоугольник картона. – Позвони потом, ладно? Только обязательно позвони. Хорошо?
– Хорошо!
Я больна, я скоро умру, так сказал врач и глаза отвел, потому как ему было стыдно говорить мне это. Зря. Мне не страшно, скорее уж странно немного оттого, что меня не станет, как Елены Павловны, Сары Марковны, как других людей, большей частью случайных в моей жизни.
Беспокоюсь за Людочку.
– И ничего нельзя сделать? А если в Москву? Если операцию? Мы имеем права, льготы… – Людочка глядела на врача зло и обиженно, как будто он в чем-то виноват, и он, словно соглашаясь с этой виноватостью, отводил взгляд, лепетал невнятно о запущенности болезни, о том, что рак на последней стадии не лечат даже в Швейцарии.
При чем Швейцария? Да и не хочу я продленной муки, растянутой лекарствами агонии, я устала жить, я хочу в мою страну.
Подумалось о ней, и стало легче.
– Ничего, мам, мы папашу дернем, пусть деньжат подкинет. – Людочка носком туфельки постукивала по сине-зеленой плитке. Звук выходил глухим, но раздражающим. – А то откупился… всю жизнь откупался, так пусть хоть раз заплатит по-настоящему.
Ее мысли мне не нравились. Костик заплатит, точнее, я уверена, что Людочка найдет способ вытребовать у него нужную сумму, но… зачем? Людочка же, достав из сумочки сигареты, закурила.
– Люда…
– Ай, мам, отстань! – Она выпустила струйку дыма на табличку «Курить на крыльце строго запрещено». – Нельзя, нельзя… ничего нельзя. Только те, у кого духу хватает сделать, делают, и выходит, что можно. А остальные сидят и слюни пускают. Я не хочу в этой жизни слюни пускать! Увидишь, я свое еще возьму! Я буду круче, чем Дашка!
Светлые волосы, длинные, разлетевшиеся по плечам желто-солнечной волной, зеленовато-серые глаза, резкие черты лица, жесткие губы, упрямый подбородок. Моя дочь, а как не похожа.
– Помнишь, ты мне рассказывала про волшебную страну? Ту, где все хорошо?
Помню. Полусказка-полуфантазия, придуманные ответы на детские вопросы.
– Так вот, мам. – Людочка бросила окурок на крыльцо и растерла носком туфельки. – Нету такой страны и не было никогда! Ты все придумала и жила фантазиями, а я так не хочу! Я по-своему буду! И поэтому сейчас мы поедем к папашке, пусть раскошеливается.
Уехала она одна. И вернулась в тот же день. С деньгами. Людочка не сказала, сколько получила, но знаю – много, хватило на десять ампул и шприц. Ампулы без маркировки, тонкое стекло, за которым жидким янтарем, а может, солодовым виски переливалось содержимое. На огонь похоже, он входит в кровь, выжигая, отравляя, выворачивая наизнанку. Жгучие сны, невыносимая явь. Слабость. Жар, сменяемый ознобом, слезы, утереть которые не хватает сил.
Не умею я бороться. Дайте мне уйти, просто уйти.
В страну, где нет боли. И болезней. И солнце, засыпая в львиных лапах, мечтает о пробуждении… где мама и другие, те, с кем я встретилась, и те, с кем не суждено было встретиться.
Пять ампул… сегодня пересчитала. Пять ампул, и свобода.
Три.
И я рассказала об отце и матери. Еще одна сказочная история. Фото и медальон, который Людочка приняла осторожно, уважительно, долго разглядывала, поворачивая к свету то одной, то другой стороной.
– Это герб, да?
Герб? А ведь и вправду похоже, странно, почему я сама не подумала об этом.
– И фамилии его ты не знаешь? – Людочка застегнула цепочку и спрятала медальон под блузку.
– Не знаю.
– Жаль. Можно было бы попробовать найти. Если знатный, то богатый, наверное. Да ты не волнуйся, мам, не буду я никого искать. Честное слово!
Я ей не поверила. И еще подумала, что жизнь у меня вышла нелепая, никчемушная. Зачем она, такая, вообще нужна была? Когда попаду в мою страну, обязательно спрошу. Кого? Кого-нибудь. Ответят.
– Ты не умрешь, мамочка, – Людочка поцеловала в щеку. – Ты не умрешь ведь! Мне врач обещал, это новое лекарство, бельгийское… на апробации… ты обязательно выздоровеешь, и мы поедем в Москву. Ты и я. Мы туда никогда не ездили, чтобы вместе, чтобы…
Лекарство-огонь сжирает слова. А умирать мучительно.
В моей стране никто никогда не будет мучиться. В моей стране не существует смерти.
Марина ждала в кафе. Грибы-зонты, белые пластиковые столики и белые узкие бретели на смуглых Маринкиных плечах. Волосы забраны вверх и заколоты, только над ушами выскользнули, выпали из прически пушистые прядки.
Она издалека помахала рукой, а когда Семен подошел, весело сказала:
– Привет.
– Привет, давно ждешь?
– Да нет, не очень. А ты уже все? Свободен?
– Свободен.
Ну вот, наверное, надо еще что-то сказать, ну, про то, о чем сегодня целый день думал, и вчера тоже, и даже с Машкой советовался. Та была за переезд и за работу на Маринкиной фирме, все твердила, что нельзя такой шанс упускать, и не хотела понять, что не в шансе дело, не в работе, не в фирме, а в том, что Марина – чудесная женщина.
Локти на столе, рука подперла подбородок, длинные, с золотистым напылением ногти поглаживают щеку, у глаз лапки-морщинки, и еще две – у рта, это потому, что Марина улыбаться любит.
– А знаешь, что я подумала?
– Что?
– Если ты ко мне ехать не хочешь, тогда я к тебе перееду. А что? На фирме управляющие, а за ними я отсюдова послежу… и вообще дом хочу, чтоб в два этажа. Или в три. Что молчишь? Не нравится идейка?
– Нравится. Очень нравится, только ты потом жалеть не станешь?
– Я? Да чтоб я о чем жалела? Не-а. Ты на мне женишься, и я ни о чем жалеть не стану. Считай, я тебе предложение сделала. Руки и сердца… и про деньги не думай, будешь думать – раздам к чертовой матери. Все раздам, на благотворительность, если так уж мешают… не в них счастье.
Она замолчала. Смотрит выжидающе, ждет, не меняя позы. Пальцы скребут щеку уже сильнее, нервно, зло. Красные царапины на смуглой коже, красная помада на губах, кольцо с красным камнем. Другое надо купить, простое, золотое, широкое, обручальное.
– Лучше ты за меня выходи, – сказал Семен.
Фарфоровые фиалки с темными лепестками и рисованными золотом серединками, хрупкие, трогательные, ненастоящие. В моей квартире все ненастоящее, странно, что я вернулась сюда. Странно, что я живу здесь.
