И он застонал от едкого позора и бессилия.
Рядом оказался Федоров:
— Что вам, подпоручик? Может, пить?
— Пить.
Лязгал зубами по железу ковша. Руки дрожали.
— Как вы себя чувствуете?
Упал на подушку, закрыл глаза:
— Не знаю… Плохо…
«Моя шинель висит возле двери. Наган должен быть там».
Сначала заснул латыш: едва, казалось, прислонил голову — и тут же начал кратко всхрапывать, будто похрюкивать.
Тот, кого Федоров называл Митей, долго ворочался, недовольно бормотал что-то, наконец задышал ровно, глубоко, спокойно.
Федорова будто и не было в избе. Прошло не меньше часа, прежде чем Протасенко услышал сонное, детское причмокивание со стороны его постели.
«Федорова — первым. В упор. С остальными — как получится. Мне все равно живым не уйти отсюда».
Он осторожно сполз с кровати. «Какая же все-таки слабость!» — пол ходуном пошел под ногами. Он встал на четвереньки, чтобы не упасть. Пополз к дверям.
По половицам дуло. Он стал подниматься, держась за притолоку, изо всех сил сдерживал рвущееся из груди дыхание.
Нащупал родную рубчатую рукоять нагана и стал счастлив. «Федорова — первым. В упор».
Осторожно выпутал оружие из складок кармана, и тут чья-то железная злая рука сдавила ему запястье. Наган грохнул об пол.
— Ты что ж это, контрик, придумал? — шепотом спросил Митя и, бесцеремонно схватив в охапку, оттащил Протасенко назад на постель. Бросил так, что зазвенели пружины.
— Что? — спросонья крикнул Федоров. — Кто здесь?
Зажгли свет. Протасенко отвернулся к стенке и вдруг заплакал, как завыл.
На следующую ночь из могилы, где покоился «сын» Боярского, похороненный отцом три месяца назад, был извлечен гроб. Его вскрыли тут же, на кладбище. В грубом джутовом мешке что-то металлически брякало. Мешок вспороли, и в лунном свете красным, синим, зеленым огнем брызнула драгоценная россыпь.
23. ГЕРОИЧЕСКАЯ ПЕРВАЯ ОПЕРБРИГАДА
Сидоренко допрашивал управляющего:
— Скажешь?
— Я же сказал: ничего не знаю.
— Ага, — соглашался Сидоренко. — Ничего, значит, не знае-ешь?.. — И снова принимался язвить цыганским жгучим взглядом белесого, конторской внешности человечка, смиренно сидящего перед ним посреди комнаты на неудобной низкой табуретке.
Это продолжалось второй день.
«Я тебя все одно пересижу, — думал Сидоренко. — Ты у меня заговоришь!»
У белесого человека дрожала щека. Он глядел в угол, и казалось, что он кому-то подмигивает. Один лишь раз попытался выдержать этот черный взгляд — чуть не сомлел, с полчаса потом кругом шла голова.
— Скажешь?
— Я ничего не знаю, поверьте!
— Ага. Ничего, значит, не знаешь?
Остальные члены бригады слонялись по анфиладам юсуповского дворца. Страшновато было приступать к кропотливому, неторопливому обыску, имея в перспективе больше сотни гулких огромных комнат. Да уж и азарта не было.
На второй день, в двенадцатом часу дня, управляющий вдруг склонился и аккуратно упал с табуретки.
Сидоренко возмутился:
— Симулянт! — Неторопливо сходил за водой, выплеснул управляющему в лицо. — Симулянт и контра!
Белесый со стоном открыл глаза и тотчас же в ужасе закрыл снова: Сидоренко опять глядел на на него.
— Оставьте меня! — воскликнул управляющий по-детски. — Пожалуйста, оставьте! Я покажу!
Он привел Сидоренко в одну из зал:
— Вот здесь…
Управляющий показывал на огромной пустой шкаф посуды, занимающий всю стену.
Когда отодрали фанеру задней стенки, увидели стройный ранжир масляно поблескивающих ружейных стволов.
Эксперты, срочно доставленные во дворец, определили: это известнейшая во всем мире коллекция охотничьих ружей великого князя Николая Михайловича.
— Больше я ничего не знаю! Я показал! И — ради Бога! — избавьте меня от этого, вашего… Он сводит меня с ума! — последние слова управляющий прокричал со взвизгом, едва только глянул в сторону Сидоренко.
— Сидоренко! — строго сказал Шмаков. — Ты зачем сводишь его с ума?
Сидоренко белозубо осклабился:
— Та ж врет он все! Он сидит, и я сижу. Он молчит и я молчу. Нервы у него дамские…
Через час-полтора управляющий поведал: он во дворце человек новый (до того служил в загородном имении Юсуповых), следить за сохранностью обстановки его поставил некий Буланов, доверенное лицо князя, он же и платит ему жалованье, появляясь время от времени. От своего предшественника, который пропал неведомо куда, он слышал, что в последние полгода во дворце по ночам велись какие-то работы, похоже каменные: на телегах привозили кирпич, известь. Объясняли тем, что нужно перекладывать печи. Бывший управляющий этому не верил и говорил: «Знаем, какие такие печи! Золотишко муруют…» Как запрятывают ружейную коллекцию, управляющий увидел случайно Точную дату назвать не смог: два-три, может, четыре месяца назад.
Прежде чем позвонить, Стрельцов постоял на лестничной клетке, любуясь медной, слегка позеленелой табличкой.
Необыкновенно кучерявой, долговязой прописью там было начертано: «ЕВРОПЕУС НИКОЛАЙ ДМИТРИЕВИЧ. ПРОФЕССОР».
«Ишь ты… подумал Ваня. — Ученого человека за версту видать. Разве мыслимо с такой вот фамилией в паровозном, например, депо работать? Ев-ро-пе-ус! Такие фамилии — для университетов, для золотых надписей на толстых книгах. А для паровозного депо Шмаков сгодится, Гундобин, Тютькин какой-нибудь… Как все-таки хитро буржуазия придумала: даже в фамилиях — и то несправедливость соблюдена!»
Стрельцов ожидал увидеть сухонького стручка-старичка, в ватной какой-нибудь кацавейке, с книгой, заложенной пальцем, а дверь открыл довольно молодой еще мужчина.
— Чем могу?
— Я — из Чека, — бухнул с порога Иван.
— Весьма неприятно, — отчетливо и спокойно сказал мужчина.
Иван не поверил своим ушам:
— Что-о?
— Весьма неприятно, что вы из Чека, — повторил тот. — Проходите, не стойте, очень дует.
Стрельцов вошел следом за мужчиной в мрачную захламленную комнату. Все стены были сплошь заставлены книгами, от пола до потолка. Приятно пахло: книгами и медовым запахом какого-то нездешнего табака.
— Почему это вам неприятно, что я из Чека? — громко спросил Иван. — Вы — Европеус?
Мужчина поглядел на него снисходительно:
— Да, я — Европеус и не питаю ни малейшего расположения к вашему учреждению. Весьма наслышан.
(«Будь с ним повежливее, Ваня, — просил Шмаков. — Без него мы проваландаемся в этом дворце черт знает сколько времени. Повежливее, Ваня, повежливее…»)
— Я не собираюсь переубеждать вас, профессор, однако замечу, что вы весьма заблуждаетесь… — корректно произнес Ваня и сам чуть рот не открыл от изумления: до чего же ловко он завернул!
Европеус опять снисходительно усмехнулся.
— Так чем же я могу быть полезен Чека? — спросил он, подходя к окну и глядя из-за занавески вниз, на улицу.
— Нам сказали, что вы — знаток дворцовой архитектуры. Аничков, там, дворец… Юсуповский… Царскосельский… Нас сейчас интересует дворец Юсуповых.
Европеус резко обернулся:
— Чека заинтересовалась архитектурой? Это нечто новое…
— Именно что так. Нам надо знать, какие перестройки были сделаны в юсуповском дворце за последние годы.
— Никаких, уверен! — Европеус уселся в кресло. — За последние год-два я лишь однажды видел человека, строящего нечто, а именно — баррикаду. Сейчас, насколько я понимаю, у вас другие заботы: «До основанья, а затем…» Так ведь поется в вашей песенке?
— Это не песенка, гражданин Европеус! — Это — «Интернационал»! Во-первых! Во-вторых: собирайтесь и одевайтесь! Мне приказано доставить вас, и, будьте уверены, я вас доставлю.
Европеус продолжал сидеть:
— Я не удивляюсь, почему вы, чекист, еще не размахиваете перед моим носом револьвером?
Иван и на этот раз сдержался:
— Поторопитесь. Нас ждет автомобиль.
Европеус искренне изумился:
— Автомобиль? Разве в Петербурге есть еще авто?
— Есть, но мало. Одно из них прислали специально за вами.
— Польщен. — Европеус поудобнее уселся в кресле. — Хотя до сих пор не возьму в толк, зачем я вам нужен…
— Из Музея и национализированных… — на этом слове Иван слегка запнулся, — коллекций похищено большое количество ценностей: картины, ювелирные изделия, старинные скрипки, гобелены, фарфор, ковры… Все это припрятано. В частности, мы знаем, в юсуповском дворце. Как образованный человек, вы должны понимать всю важность для России наших розысков. — Иван почти дословно повторял то, что не раз слышал от Шмакова, когда тот обращался к оперативным группам, идущим на обыск.
Европеус задумался, затем вскочил из кресла и беспокойно заходил по комнате. Торопливо о чем-то размышлял.
